Марион Фай

Оглавление

Двое других молодых людей, мистер Боббин и мастер Гератэ, которые сидели за отдельным столом и были младшими клерками в этом отделении, были довольно милые и веселые люди. Оба они были очень молоды и пока не приносили еще особо пользы правительству королевы. Они поздно являлись на службу и к четырем часам торопились уйти. В департаменте иногда разражалась буря, порождаемая невидимым, но могущественным и недовольным Эолом, во время которой Боббину и Гератэ угрожали, что их вышвырнут в безграничное пространство. Писались бумаги, налагались взыскания, давали понять, что тот или другой должен будет возвратиться в свое неутешное семейство при первом же случае. Даже в настоящую минуту возник вопрос, не возвратить ли на родину Герата, который с год тому назад приехал из Ирландии. Правда, он блистательно выдержал экзамен для поступления в гражданскую службу; но Эол ненавидел молодых ученых, которые являлись к нему с полными баллами, и объявил, что хотя Герата несомненно — лингвист, философ и математик, но гроша медного не стоил как почтамтский клерк. Но он, так же как и Боббин, пользовался покровительством мистера Джирнингэма и расположением Джорджа Родена.

Товарищам-клеркам сделалось известно, что Роден дружен с лордом Гэмпстедом. Это обстоятельство отчасти было ему полезно, отчасти наоборот. Его товарищи не могли не ощущать как бы отражения его почестей в собственной близости с приятелем старшего сына маркиза, и желали быть в хороших отношениях с человеком, который вращался в таких высоких сферах. Это было естественно; но не менее естественно было, чтобы зависть обнаруживалась в насмешках и чтобы клерка попрекали лордом. Крокер, когда впервые обнаружилось, что Роден проводит большую часть своего времени в обществе молодого лорда, горячо желал сойтись с счастливым юношей, который сидел против него; но Роден не особенно дорожил обществом Крокера, а потому Крокер и посвятил себя насмешкам и остротам. Мистер Джирнингэм, который от всей души уважал маркизов и чувствовал нечто в роде истинного трепета перед всем, что соприкасалось с парами, непритворно уважал своего счастливого подчиненного с минуты, когда узнал об этой дружбе. Он действительно стал лучшего мнения о клерке, потому что клерк сумел сделаться товарищем лорда. Для себя он ничего не желал. Он был слишком стар и жизнь его слишком определилась, чтобы ему желать новых связей. От природы он был добросовестен, кроток и непритязателен. Но Роден возвысился в его мнении, а Крокер упал, когда он удостоверился, что Роден и лорд Гэмпстед короткие приятели, и что Крокер осмеливался насмехаться над этой дружбой.

Младшие клерки были оба на стороне Родена. Они не особенно любили Крокера, хотя в Крокере был известный шик, из-за которого они иногда льстили ему. Крокер был храбр, дерзок и самоуверен. Они еще недостаточно созрели, чтобы иметь возможность презирать Крокера. Крокер подавлял их своим величием. Но если б нечто вроде настоящей войны возникло между Крокером и Роденом, не могло быть никакого сомнения, что они перешли бы за сторону приятеля лорда Гэмпстеда. Таково было настроение этого отделения почтамта, когда Крокер вошел туда в то самое утро, когда лорд Гэмпстед посетил Парадиз-Роу.

Крокер несколько опоздал. Он часто несколько опаздывал — факт, за который мистеру Джирнингэму следовало бы обратить более строгое внимание, чем он обращал. Может быть, мистер Джирнингэм отчасти побаивался Крокера. Крокер настолько изучил характер мистера Джирнингэма, что понял, что принципал его человек мягкий, пожалуй даже робкий. Вследствие этого изучения, он привык думать, что всегда одолеет мистера Джирнингэма громогласием и нахальством. До сих пор это несомненно ему удавалось, но в департаменте были люди, которые думали, что может настать день, когда мистер Джирнингэм восстанет во гневе своем.

— Мистер Крокер, вы запоздали, — сказал мистер Джирнингэм.

— Запоздал, мистер Джирнингэм. Не люблю я пустых отговорок. Гератэ сказал бы, что часы его неверны. Боббин — что он съел что-нибудь, что ему повредило. Роден — что его задержал его друг, лорд Гэмпстед. — Роден на это не ответил даже взглядом. — Что до меня, я признаюсь, что не явился вовремя. Двадцать минут украл у отечества, но так как отечество ценит такое количество моего времени только в семь пенсов и полпенни, то едва ли стоит об этом много разговаривать.

— Вы слишком часто опаздываете.

— Когда итог достигнет десяти фунтов, я пошлю почт-директору марок на эту сумму. — Он уже стоял у своего стола, против Родена, которому отвесил низкий поклон.

— Мистер Джордж Роден, — сказал он, — надеюсь, что милорд совершенно здоров.

— Единственный лорд, с которым я знаком, совершенно здоров: но я не знаю, зачем вы о нем беспокоитесь.

— Считаю приличным для человека, который получает жалование от королевы, выказывать подобающую заботливость об аристократии, окружающей ее престол. Я питаю величайшее уважение к маркизу Кинсбёри. И вы также, не правда ли, мистер Джирнингэм?

— Несомненно. Но если б вы принялись за работу вместо того, чтоб так много болтать, это было бы лучше для всех нас.

— Я уже принялся за работу. Неужели вы думаете, что я не могу одновременно работать и разговаривать? Боббин, мой милый, как вы думаете, если б вы открыли это окно, оно не повредило бы вашему цвету лица? — Боббин открыл окно. — «Падди», где был вчера вечером? — Падди был мистер Гератэ.

— Обедал у сестры моей тещи.

— Как — у О'Келли, великого законодателя и народного вождя, которого его родина так любит и парламент так ненавидит! По-моему, никаких родственников народных вождей не следовало бы допускать на службу. Как по-вашему, мистер Джирнингэм?