На руинах «Колдовства»

Оглавление

Мучительное разочарование, которое она испытала, сказало ей, что она просто отказывается смотреть правде в глаза.

— Мадемуазель, — быстро сказал мужчина. — Послушайте, что я вам скажу, прежде чем поднимать тревогу. Я — свободный человек. Могу показать вам свои бумаги, которые, уверяю вас, всегда ношу при себе.

Симона уставилась на него, потеряв на мгновение дар речи. Чистое парижское произношение его французского изумило ее. Было совершенно очевидно, что он не простой свободный цветной.

Удивительно красивый, одетый в хлопчатобумажные брюки и рубашку с открытым воротом, он выглядел как культурный, небедный человек, вышедший на вечернюю прогулку. Он мог бы быть белым, загоревшим на солнце, если бы не его кудрявые коротко остриженные волосы и колоннообразная шея, так восхищавшая ее в Ханне и которую она считала типично африканской.

— Кто вы, месье?

— Меня зовут Чичеро Латур. Я учу детей свободных цветных в городе. Может быть, вы слышали обо мне.

— Извините, нет. Так вы любовники, решившие соединиться?

— Нет! — выдохнула дрожавшая девушка. Хотя еще было не очень заметно, Симона не сомневалась, что девушка беременна.

Мужчина с упреком взглянул на черную девушку, затем сказал:

— Нет, мы не любовники. Я пытаюсь помочь этой молодой женщине спастись от жестокого хозяина.

Симона почувствовала почти физическую боль.

— То, что вы делаете, — противозаконно, — резко сказала она.

Рабыня Ариста беспомощно покачала головой, прижав руку ко рту, чтобы подавить рыдание.

Латур согласно кивнул:

— Я рискую своей жизнью, мадемуазель. Милу предстоит, по меньшей мере, порка, а она беременна. Из-за ее простодушной честности мы теперь в вашей власти.

Черная женщина приложила руки к животу удивительно трогательным жестом.

— Мамзель, мой муж, он ушел на Север. Я тоже должна идти с нашим ребенком.

— Идти на Север! — воскликнула Симона. — Как вы можете надеяться совершить это невозможное путешествие отсюда до свободных штатов? Вы не представляете, как это далеко и какую дикую местность вам придется пересечь!

— Есть пути, — сказал мужчина, назвавшийся Чичеро, — и люди, которые помогут, но лучше вам не знать о них, мадемуазель. Это очень большое одолжение, я понимаю, но могу ли я попросить вас забыть, что вы нас видели? Вам нужно только промолчать, но для нас это сама жизнь.

В груди Симоны боролись противоречивые чувства: гнев на Ариста, сочувствие к испуганной девушке, восхищение свободным красавцем, рискующим жизнью, чтобы помочь ей. Даже испуг и отвратительное дешевое платьице не могли скрыть ее красоту. Не поэтому ли Арист отказался продать ее? И чьего ребенка она носит?

Симона сказала:

— Полагаю, твой муж — тот раб, который сбежал из Бельфлера в ночь охоты месье Бруно? Откуда ты знаешь, что его не поймали?

Снова черная девушка беспомощно затрясла головой. За нее ответил мужчина:

— Ее муж и отец ее ребенка, мадемуазель, — белый человек, но совсем не такой, как тот, что хочет использовать ее…

Беспорядочные чувства Симоны объединились, когда она подумала, что ее подозрение подтвердилось, и от ярости у нее закружилась голова.

— И у вас хватает наглости просить меня помочь ей сбежать от человека, которому она принадлежит по закону, чтобы стать любовницей другого белого человека? Почему я должна это делать? Конечно, она хочет улучшить свою жизнь! Почему бы и нет! Но почему я, белая женщина, должна подвергать себя риску попасть в тюрьму, чтобы помочь такой, как она? Они соблазняют наших мужчин своими темными телами и развратным поведением, превращают в насмешку наши браки…

Чичеро поднял руку, как бы отгораживаясь от ее кипящей ярости, и спокойно сказал:

— Мадемуазель! Как женщина, вы должны понять другую женщину. Белый человек, к которому она хочет уйти, любит ее и ее ребенка, хочет защищать их, а тот, от которого она хочет сбежать, унижает ее, использует ее…

Мысль об Аристе, принуждающем к сожительству эту рыдающую горничную, так оскорбила чувства Симоны, что она больше не могла слушать. Она отвернулась, сбежала вниз по ступеням и, ничего не видя, пошла по грязной тропинке к своей лошади.

Она слышала быстрые шаги за спиной и знала, что не сможет убежать. Ее сердце бешено заколотилось в груди. Латур поймал ее за руку и насильно повернул к себе лицом. Лошадь тревожно и протестующе заржала.

Симона едва ли ее слышала. Никогда за все ее двадцать четыре года к ней не прикасался черный человек. Ее сердце почти остановилось от потрясения. Медленно, в ужасе она подняла глаза к его лицу.

4

— Вы должны выслушать, мадемуазель! — Его голос был тихим и настойчивым.

Дрожа от страха и бешенства, Симона попыталась выдернуть руку, но он крепко держал ее. Наказание за приставание к белой женщине — смерть. Понимал ли он это? Кожа его руки была гладкой и теплой, и почти такой же светлой, как ее собственная.

Он как будто почувствовал ее растерянность и сказал:

— Как сострадательная женщина, вы не можете отвернуться от женщины, с которой так жестоко обращались. Даже если ее кожа темнее вашей.

Что-то новое примешалось к ее ярости и страху. Она увидела этого цветного с приятным голосом не как слугу, а как привлекательного мужчину, свободного, достойного вежливого, но не почтительного. Такого раньше никогда не случалось. Это было так удивительно, что она совершенно была сбита с толку.

Он призывал ее помочь беглянке в ситуации, о которой креольские женщины по молчаливому соглашению никогда не упоминали, червоточине, разъедавшей сердце, ране, слишком болезненной, чтобы ее обсуждать. Он говорил с ней не как с рабовладелицей, а как с женщиной, которая, по его мнению, должна помочь менее удачливой женщине. Всего несколько дней назад она случайно услышала как кто-то — Роб? — говорил: «Слишком много освобожденных рабов в Новом Орлеане. Они забыли свое место. Если бы моя воля, я бы всех их отослал обратно в Африку».