Вольный каменщик

Оглавление

И тогда Иисус Навин подымает левую руку под прямым углом на уровень плеч и говорит: «Солнце, стань над Гаваоном, и — луна над долиною Аиалонскою!» И стояло солнце среди неба, и не спешило закатиться почти целый день. И не было такого дня ни прежде, ни после того, в который бы так слушал человека Великий Геометр Вселенной. Рядом с пивом и мандарен-кюрасо вырастает кипа ветхих книг и пергаментных свёртков: Библия, Веды, Книга мёртвых, Коран, Тао-Те-Кинг. Опять эта неведомая Тао-Те-Кинг, в самом названии которой есть что-то тревожащее Егора Егоровича. Из-под мокрых и протабашенных усов выскакивает золотой зуб, разбивая речь на слова и фразы и швыряя их без прицела в отверстую настежь ушную раковину пятилетнего младенца Егора. Анатоль Франс в коротких штанишках строит с товарищем из кубиков Вавилонскую башню, и оба они забыли, что нянька-жизнь может больно их за это нашлёпать.

В этот час в кабачке посетителей почти нет, только у стойки бара. Но если бы нашёлся любопытный с тончайшим слухом, сел бы за недальний столик и пастора жил ухо, — он был бы разочарован. О чем так горячо говорят эти люди? Не о кризисе ли министерства? Не о крахе ли банка? Или о муже, разрезавшем жену на куски? Представьте себе — они говорят о битве галаадитян с ефремлянами! Перехватили галааднтяне переправу через Иордан и всякого, кто хотел пробраться хитростью, заставляли говорить слово прохода: и когда он произносил его с акцентом нежелательного иностранца, — обманщика тут же рубили на куски. И пало в то время из ефремлян сорок две тысячи. Вот все, что слышит хитрец за соседним столиком, — и в страхе, и недоумении спешит выйти из-кабачка, пусть под дождь, но на свежий воздух. Ему никогда не понять, что связывает Анатоля Франса с бывшим казанским почтовым чиновником, и зачем им нужна переправа через Иордан, из мира векселей и страховых полисов, из мира кисейкой прикрытой лжи, из мира ужасной тоски по горним высотам — в мир загадок и тайных символов, в мир детской веры в совершенного человека, в созвучие микрокосма с макрокосмом, в соборное слияние творческих воль.

И да воссияет на небе сознания нашего сия пятиконечная звёзда!

— Позвольте мне заплатить, это я вас пригласил! И Егор Егорович решительно отстраняет монету Анатоля Франса.

У выхода, оступившись, он едва не ударяется лбом о дверной косяк — и изумлённо останавливается от пришедшей ему в голову внезапной догадки: Тао-Те-Кинг — но ведь это почти его фамилия в её французском звучании! Как все это странно и как все это изумительно!

Метаморфозы

Анна Пахомовна сидит и пристально и недоверчиво смотрит на Анну Пахомовну. Когда она шевелит правой рукой, другая Анна Пахомовна шевелит рукою левой. Затем они обе одновременно слюнят каждая два пальца на разных руках и проводят по разным бровям. Посередине брови намечается неровная тёмная ниточка, ничем не привлекательная, и обе Анны Пахомовны убеждаются, что это — не то. Затем, на минуту опасливо показав друг другу затылок, они с внезапной решимостью вытаскивают из причёсок шпильки, распускают жидковатые косы, подбирают их в горсть и прижимают пониже висков. Глазами не встречаясь, они обоюдно рассматривают получившееся и потому не замечают во взоре друг друга помеси панического страха с тревожной надеждой. Наконец ближняя Анна Пахомовна встает и упирается головой в лепестки и ёлочки лепного карниза, а дальняя ловко ныряет в стену, отсекает свою верхнюю часть по пояс и бледным выпуклым квадратом синей с полосками юбки остается маячить в зеркале.

С потолка раздается:

— Что бы ты сказал, Гриша, если бы я остригла волосы?

Именуемый Гришей Егор Егорович, читающий лёжа, ненаходчиво отвечает:

— Ну да, конечно.

— Ты не понимаешь меня. Я прошу у тебя совета: остричь или оставить так?

— Как остричь? Совсем остричь? То есть ты хочешь сказать — не простора всю голову?

Этот человек со своими вечными книжками может кого угодно вывести из терпения.

— Брось на минуту чтенье! Кстати, тебе давно пора одеваться и идти. Я просто говорю, что нелепо жалеть какие-то космы и возиться с причёсками и шпильками, когда все решительно ходят стриженые. У меня и времени нет причёсываться.

Очень ласковым и виноватым голосом Егор Егорович подтверждает:

— В сущности, действительно! Приходится возиться и затрачивать, а между тем…

— Ты правда так думаешь? Кажется, я осталась на весь Париж единственной с длинными волосами, и все решительно на меня странно смотрят. И если бы ещё какие-нибудь особенно длинные…

— Конечно! Если бы уж очень длинные, ты могла бы их… это… как-нибудь там особенно…

Со своей белой поляны Егор Егорович смотрит на вершину горы и пытается представить себе, что получится, когда Анна Пахомовна коротко стрижет волосы? Взмахом огромных ножниц он обкарнывает их по плечи, и Анна Пахомовна превращается в толстого дьякона в легкомысленной рясе. С осторожностью он говорит:

— Да, но… обыкновенно они должны, кажется, как-то виться, то есть там кудрявиться…

— Что? Ах, это, конечно, завивают у парикмахера. Главное, удобно, что можно завивать индифризаблем, сразу на полгода и больше.

Гордый тем, что сумел поддержать разговор и не сказал глупости, Егор Егорович спускает ноги, натягивает панталоны, встает и оказывается на одном уровне с женой.

— Естественно, — говорит он, — один раз отрезать начисто и потом раз в год, этак в январе, подвивать там все, что нужно. Куда-то я дел подтяжку…

— Подтяжки на тебе, а одна спустилась, подбери. Анна Пахомовна с величайшей добротой помогает Егору Егоровичу просунуть руку с книгой в большую петлю, и подобрать подтяжку на плечо. Небрежным тоном она добавляет: