|
Оценить:
|
Вольный каменщик
7
«Мимо меня проходит человеческая судьба, неразрешимый вопрос, подкованный трудом и горем, и я знаю, что ни в каких книгах ответа на него не найду. (…) А когда шаги смолкнут совсем, я спешу вернуться к своим цветам и кустам, потому что если нет ответа, то возможен уход в иные миры, живущие по иным, непреложным законам», писал Осоргин.
Размышляя о судьбах людей, которые, как и сам он, оказались жертвами «человеческой бесчеловечности», он искал утешения в Великой книге природы, считал, что работа на земле будит не собственнические, а творческие инстинкты человека, помогает ему справиться со своими бедами, лечит его душу, поэтому тяга к земле будет существовать всегда, пока останутся хоть «клочки земли, не залитые асфальтом».
Один из циклов рассказов Осоргина подписан псевдонимом — Обитатель. Осоргин предвидел, что в будущем «обитатели земной поверхности» будут жить в царстве обмелевших рек, отощавших лесов, на голом асфальте, среди сплошного грохотания города, что они утратят дразнящие порывы стихийности, что им придётся смириться с поцелуями «через обезвреживающую бумажку». И пока дело не дошло до этой крайности, не следует ли прислушаться к словам Осоргина:
...«Я уверен, я положительно знаю, что не все погибло и что путь спасения искони намечен и указан спокойствием и мудростью природы, (…) Настоящая правда только в тишине утреннего часа — и настоящая мудрость».
Лучшей традицией русской литературы Осоргин считал её человечность и великодушие. Разрушение этой традиции, отход от неё, обращение современных ему писателей к «ожерелью слов поддельного жемчуга», к «попугайному отклику на злобу дня», к «трактованию французского любовного треугольника», к потаканию вкусам парижской панели, — он воспринимал как трагедию, не менее страшную, чем «сама эпоха, в которой судьба весьма жестоко приказала нам жить». Свою же цель, не загромождённую «мусором скептических положений и двусмысленных улыбок», Осоргин видел в «неустанных поисках истины», в «насаждении любви». Этой цели он остался верен до конца пути.
О. Ю. Авдеева, А. И. Серков
Михаил Осоргин
Вольный каменщик
Повесть
Егор Егорович и богиня Иштар
Егор Егорович Тетёхин, человек со смешной фамилией и прекрасным сердцем, герой этой повести, в первой половине своей жизни был почти ничем.
Почтовый чиновник в дореволюционной Казани — почти ничто; муж своей жены и отец малолетнего Георгия (уже не Егора) — почти ничто. Затем приходят чехословаки, спасающие чужую страну благоразумным отступлением, занимают город Казань, отдают город Казань, и за чехословаками уходит часть населения города Казани.
Это — уже не история и ещё не история; это — сумбур и чепуха. Почти ничто, почтовый чиновник не из крупных, обходит с молодой женой и малолетним сыном вокруг земного шара и поселяется в Париже. Совсем неожиданно земля, бывшая огромной и существовавшая, строго говоря, только на географической карте и в толстой почтово-телеграфной книге, справочной для телеграмм и заказных писем, — становится реальностью, а именно небольшим аптечным шаром, по которому, не зная зачем, ползают мухи с подержанными крылышками — русские эмигранты. Не помнится, чтобы кто-нибудь когда-нибудь послал из Казани письмо, бандероль или кусочек казанского мыла на остров Борнео; а между тем Егор Егорович, с женой и сыном, видел в подлинном городе Сингапуре подлинную обезьяну, протискался через Малаккский пролив и самолично, глазами, привыкшими созерцать слияние реки Казанки с илистым Булаком, обозрел необозримый Индийский океан.
Если бы этот путь, богатый приключениями, проделал один человек, — он был бы почтён за замечательного и весь остаток жизни мог бы писать воспоминания; но таких же было очень много, и Егор Егорович остался человеком срединным, ничем не выдающимся. Из одного года его биографии, правильно нарезав, можно бы было создать десять-двадцать полновесных житий англичанина, француза и итальянца; для русского человека — это как раз на одного.
В дни своей мирной казанской жизни Егор Егорович мог, сильно распалив фантазию, которой у него не было, предположить в будущем все, что угодно, но не Париж. Он, например, мог сделаться начальником почты и телеграфа во всей Казанской губернии, скажем даже — главноуправляющим почты во всей империи, хотя это уж слишком. Он мог выстроить огромный (этажа в четыре!) дом на Проломной улице, прославиться усовершенствованием аппарата Морзе, купить три парохода на Волге, развестись с женой, — словом, возможна была всякая необузданность фантазии; но в его мыслях не могло никогда быть такого оборота вещей, при котором он оказался бы на улице Qonvention оседлым парижанином, вполне хорошо говорящим по-французски и служащим в конторе Cachette. Однако мир перекувырнулся — и так именно случилось. К началу повести его сын Георгий был уже Жоржем и по-русски почти не говорил.
Рост Егора Егоровича несколько ниже среднего, глаза серые, волосы с проседью, усы, бородка, малая в себе уверенность, доброе и доверчивое отношение к людям, все полагающиеся недомогания возраста (пятьдесят лет), покорность судьбе. Его жена, — говоря вообще и без желания обидеть; — неприятная женщина и духовно гораздо его ниже. Но двадцать лет прожито вместе.
Постепенно расскажутся некоторые подробности, парижской жизни Егора Егоровича Тетёхина, а предварительно излагать их вряд ли нужно. Быт его, полурусский-полуфранцузский, сероват и обычен; знакомства необширны. В пище — остатки родных традиций, то есть довольно часто каша и все на сливочном масле; но, конечно, и пуаро, птипуа, арико. Обстановка квартиры, к сожалению, более французская: грандиозная общая с женой, кровать посередине комнаты, салончик с субтильными креслами, на камине обже-д-ары. Жена Егора Егоровича очень скоро прижилась в Париже, скажем — обмещанилась; ничего мудрёного, потому что она и была настоящей чиновницей-мещанкой. Так как в Париже они жили довольно хорошо, без нужды, то и обставились соответственно. Особого кабинета для занятий у Егора Егоровича не было; был только свой хороший уголок в салоне, то есть книжный шкап, кресло и небольшой, вроде письменного, стол. В книжном шкапу — классики в издании Ладыжникова, романы эмигрантских писателей — Алданова, Минцлова, а бунинская «Митина любовь», даже в переплёте. Конечно, и французские книги: Золя, Мопассан, Моруа, малый словарь Ларусса, на корешке которого осыпается одуванчик. В самое последнее время в ящике стола завелись брошюры и книжки в синих обложках, которые он никому не показывал. Но об этом после.
