Горькая судьбина

Оглавление

Матрена. Какое уж, поди, тоже молоко… Хошь бы и насчет пищи теперь, колькой день крохи во рту не бывало.

Спиридоньевна. Да где сам-то: дома, видно, нет?

Матрена. К священнику, что ли, пошел – не знаю… Меня вот сторожем приставил. «Сидите, говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать». Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько – сама на себя накликает это.

Спиридоньевна (взглянув в сторону). Идет, вон, матка!.. Назад ворочает… Сердитый, знать, такой, и господи: упер в землю глаза и ни на что не смотрит… Прощай, значит, баунька!.. Настудила я и то те избу-то.

Матрена. Да зашла бы – пирожка, что-либо, покушала.

Спиридоньевна. Спасибо, родимушка, неколды!.. К бурмистру забежать еще надо: пиво они новое ставили, так дрожжец на опару обещали. Прощай!

Матрена. Прощай, прощай!

Спиридоньевна уходит.

Явление II

Матрена (захлопнув окно). Ой, горя и печали наши великие! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его… На одну теперь, выходит, владычицу нашу, тихвинскую божию матерь, все и чаяния наши… Отверзи милосердия твоего врата, матушка… Ты бо еси един покров наш… Заступи и помилуй!.. Угодники наши святые, Николай-чудотворец и диакон Стефан-великомученик, оградите крылом вашим раб недостойных, аще словом, ведением или неведением согрешили перед господом… Батюшки наши страстотерпцы и милостивцы.

Явление III

Те же и Ананий Яковлев.

Матрена тотчас же встает и становится в почтительное положение; Ананий Яковлев садится за стол.

Матрена (после короткого молчания). Батюшко, не прикажешь ли собрать пообедать? Кушанье у нас хорошее настряпано.

Ананий Яковлев (облокачиваясь на стол и склоняя голову на руку). Нет-с, неохота что-то… (После некоторого молчания.) Самоварчик, пожалуй, поставьте; а то в горле как-то уж оченно пересохло.

Матрена. Слушаю, сударь. (Уходит.)

Явление IV

Ананий Яковлев и Лизавета за перегородкой. Опять молчание.

Ананий Яковлев (взмахнув глазами на перегородку). Лизавета! Что вы тут все лежите? Подьте сюда!.. (Молчание.) Сами худое делаете, да еще в обиду вламываетесь. Не наказывать вас хотят, а хоша бы мало-мальски внушить и на хорошее наставить, коли не совсем еще рассудок свой потеряли… Вставайте! Нечего тут.

Лизавета. Не смогу я… будет с меня… спасибо.

Ананий Яковлев. А мне легче твоего? Не из блажи али из самодурства, всамотка, куражатся над тобой… Не успели тебя за вину твою простить, как ты опять за то же принялась. Камень будь на месте человека, так и тот лопнет… Не будь, кажется, ничего такого, – так не токмо что руку свою поднимать, а взглядом своим обидеть вас никогда не желал бы!

Лизавета. Много взглядов-то ваших видала всяких… и напредь того.

Ананий Яковлев. Врешь, всесовершенно врешь!.. Ежели и было что, так сама знаешь, за што и про што происходило… Мы, теперича, господи, и все мужики женимся не по особливому какому расположенью, а все-таки, коли в церкви божией повенчаны, значит, надо жить по закону… Только того и желал я, может, видючи, как ты рыло-то свое, словно от козла какого, от меня отворачивала.

Лизавета. Не от радости и я тоже отворачивалась.

Ананий Яковлев. С какой же печали-то особливой? По замужеству вашему не из сапог в лапти обули вас, а словно бы понарядней супротив прежнего стали сарафаны-то носить… Хоть бы то теперича маненько поценили, что, жимши в Питере, может, в каком-нибудь куске себе отказывал, а для чего и для кого все это было делано?.. Вот сейчас в кармане своем имею 500 целковых чистоганом… Думал: на будущий же год открою, хоша небольшую, свою лавочку; квартирку найму пообширнее; выпишу Лизавету и что ни есть стряпать самое не заставлю, а особую кухарку на то предоставлю: на, пей чай и кофей и живи в свое спокойствие.

Лизавета. Ничего мне вашего не надо: в Питере найдутся, окромя меня, охотницы на ваши деньги, – не позавидую им!

Ананий Яковлев. Ну да! Как же? Все вот она питерскими-то тычет глаза: коли знаешь что про Питер, так сказывай ясней; а я во всякий час хоша на суд господень к ответу готов идти…

Матрена в это время вносит самовар и начинает ставить на стол чашки а чайник. Лизавета молчит.

Ананий Яковлев (продолжая). То-то! Видно, и отвечать нечего, потому что сама лучше всякого знаешь, что никогда там ничего не было, да и быть не могло; а что теперича точно что: я, может, и хуже того на что пойду! Для какого рожна беречь себя стану?.. Взять, значит, эти самые деньги, идти с ними в кабак и кончить там… И с ними, и своей жизнию!

Матрена (пододвигая к Ананью Яковлеву чашку). Налила, батюшко, чай-то!

Ананий Яковлев. Вижу-с! Подайте уж и привереднице-то вашей.

Матрена. Подам и ей… (Уходит за перегородку.)

Ананий Яковлев (отодвигая от себя чашку). Мнением даже своим никогда не полагал, до чего теперь доведен стал. Все, что было думано и гадано, словно от дуновения ветра, пало и расстроилось.

Матрена (возвращаясь с невыпитой чашкой). Не хочет… не желает.

Ананий Яковлев. Что ж так? И тем уж, что ли, брезгует?.. (Грустно улыбаясь и качая головой.) Человек-то, как видно, заберет себе блажь в голову, так что хошь с ним делай, ничего понять не может: ты к нему с добром, а он все к тебе с колом. Я вот теперь не то, что с гневом каким, а истерзаючись всем сердцем моим и со слезами на очах своих, при матери вашей прошу вас: образумьтесь и станем жить, как и прочие добрые люди!