|
Оценить:
|
Виновата ли она?
5
– Venez chez nous.
– Посидите тут, я скоро возвращусь, – это ужасно! – проговорила она и ушла.
По крайней мере, с полчаса сидел я, напрягая слух, чтобы услышать, что говорится в гостиной; но тщетно; подойти к дверям и подслушивать мне было совестно. Наконец, послышались шаги, я думал, что это Лидия Николаевна, но вошел Леонид, нахмуренный и чем-то сильно рассерженный.
– Что вы тут сидите; пойдемте в кабинет, – сказал он.
Я пошел за ним в надежде, не узнаю ли чего-нибудь.
– Пионова сегодня что-то много говорит, – начал я.
– Мерзавка!.. Черт знает, как все эти женщины нелепы.
– А что же?
Леонид ничего не отвечал; расспрашивать его, я знал, было бесполезно.
– А математика идет плохо, – начал я с другого.
– Скверно. Как мне хочется на воздух! Поедемте прокатиться; я вас довезу до дому; у меня лошадь давно заложена.
– Хорошо. Можно проститься с вашими?
– Ступайте; а я покуда оденусь.
В гостиной я застал странную сцену: у Марьи Виссарионовны были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся. Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня:
– Вы будете завтра дома?
– Буду.
– Я завтра приду к вам.
– Приходите.
III
На другой день, только что я встал, Леонид пришел ко мне и по обыкновению закурил трубку, разлегся на диване и молчал; он не любил скоро начинать говорить.
– Ваши здоровы? – спросил я.
Меня заботило, что такое у них вчера было.
– Не знаю хорошенько; матери не видал, а сестра больна.
– Чем?
– Голова болит.
– Вы вчера поздно воротились?
– Нет, прокатился только.
– А гости еще у вас долго сидели?
– Не знаю; я не входил туда. Кажется, что долго, – отвечал нехотя Леонид.
Он был очень не в духе.
– Скажите, пожалуйста, Леонид Николаич, – начал я после нескольких минут молчания, – что это за человек Иван Кузьмич?
– Что за человек он, я не знаю, и даже сомневаюсь, человек ли он? А что глуп, как бревно, так это верно.
– Однако он принят у вас, как свой?
– Не отвяжешься от него, хотя я и давно об этом стараюсь.
– Почему ж?
– Он главный кредитор наш.
– А разве у вас долги есть?
Леонид усмехнулся.
– Есть немного.
– Сколько же?
– Тысяч триста серебром.
– Триста тысяч!.. А состояние велико ли?
– Около тысячи душ.
– Состояние прекрасное.
– Хорошо, только в итоге ставь нуль.
– Отчего же это?
– Дела расстроены. Отец у меня был очень умный человек, и, когда женился на матери, у него ничего не было, а у нее промотанных двести душ, но в пять лет он составил тысячу, а умер – и пошло все кривым колесом: сначала фабрика сгорела, потом взяты были подряды, не выполнили, залоги лопнули! А потом стряпчие появились и остальное доконали.
– Каким же образом Иван Кузьмич попал в число кредиторов?
– Получил от родного брата по наследству, с которым отец имел дела.
– А велик его вексель?
– Тысяч в тридцать серебром.
– Кто ж теперь управляет всем этим: и делами и имением вашим?
– Судьба.
– А матушка ваша предпринимает же что-нибудь?
– Едва ли. Она то плачет и говорит, что несчастнейшая в мире женщина, а потом, побеседовавши с Пионовою, уверяет всех, что ничего, что все прекрасно устроилось. Я ничего не понимаю.
– Во всяком случае она, мне кажется, женщина умная.
– Умна, только прежде была очень избалована жизнию. При дедушке жила в богатом доме и знала только на балы выезжать, при отце тоже: он ей в глаза глядел и окружал ее всевозможною роскошью. Вы бывали у нас в бельэтаже?
– Нет.
– Жаль. Я вам покажу когда-нибудь. Там есть кабинет, нарочно для нее отделанный; он один стоит десять тысяч серебром, а теперь и нет ничего, да еще хлопоты по делам, и растерялась.
– Поэтому теперь лежит обязанность на вас устроить как-нибудь дела.
– А что я такое? Мальчишка, да и по характеру один из тех пустейших людей, которые ни на что не годны. Я от лени по целым дням хожу, не умывшись и не обедавши; у меня во всю мою жизнь недоставало еще терпения дочитать ни одной книги.
– Однако вы музыкант, и музыкант замечательный.
– Музыка и дела – две вещи разные; музыку я люблю, – отвечал Леонид.
Несмотря на то, что он все это говорил, по-видимому, равнодушно, но видно было, что семейное расстройство его сильно беспокоило. Мне было более всего досадно, что Марасеев был в числе кредиторов.
– Вероятно, Иван Кузьмич по хорошему знакомству не беспокоит вас своим векселем? – сказал я.
– Напротив, несноснее всех, – отвечал Леонид.
– Неужели же он так неделикатен?
– Не очень. Все сватается к сестре и говорит, что если она выйдет за него, так он сейчас же изорвет вексель.
Сердце у меня замерло.
– А Лидии Николаевне он нравится? – спросил я.
– Еще бы ей нравился! Она не совсем еще с ума сошла.
– А Марья Виссарионовна желает этого брака?
– Очень.
– Неужели же Марья Виссарионовна не видит в нем ни разницы лет, ни разницы воспитания с Лидиею Николаевною, неужели, наконец, не понимает личных его недостатков? Я уверен, что ей самой будет неловко иметь такого зятя: у него ничего нет общего с вашим семейством.
Леонид молчал.
– И как вы думаете, брак этот состоится? – прибавил я, желая вызвать его на разговор.
– Я думаю. Матушка желает и говорит, что от этого зависит участь всей семьи.
– Какая же участь? Тридцать тысяч не все ваше состояние.
