Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

• Предыдущая
• 43/65
• Следующая

43

      церкви,
            монашьи шельмы.
Ночь —
   и на головы нам
луна.
Она
  идет
     оттуда откуда-то…
оттуда,
   где
     Совнарком и ЦИК,
Кремля
    кусок
      от ночи откутав,
переползает
        через зубцы.
Вползает
    на гладкий
         валун,
на секунду
     склоняет
         голову,
и вновь
    голова-лунь
уносится
    с камня
        голого.
Место лобное —
для голов
     ужасно неудобное.
И лунным
     пламенем
         озарена мне
площадь
    в сияньи,
        в яви
             в денной…
Стена —
     и женщина со знаменем
склонилась
     над теми,
         кто лег под стеной.
Облил
   булыжники
        лунный никель,
штыки
   от луны
      и тверже
           и злей,
и,
 как нагроможденные книги, —
его
  мавзолей.
Но в эту
    дверь
      никакая тоска
не втянет
    меня,
      черна и вязка́, —
души́
  не смущу
      мертвизной, —
он бьется,
     как бился
         в сердцах
              и висках,
живой
   человечьей весной.
Но могилы
     не пускают, —
           и меня
останавливают имена.
Читаю угрюмо:
      «товарищ Красин».
И вижу —
     Париж
        и из окон До́рио…
И Красин
    едет,
      сед и прекрасен,
сквозь радость рабочих,
           шумящую морево.
Вот с этим
     виделся,
            чуть не за час.
Смеялся.
    Снимался около…
И падает
    Войков,
        кровью сочась, —
и кровью
     газета
        намокла.
За ним
   предо мной
        на мгновенье короткое
такой,
      с каким
      портретами сжи́лись, —
в шинели измятой,
        с острой бородкой,
прошел
   человек,
         железен и жилист.
Юноше,
   обдумывающему
           житье,
решающему —
      сделать бы жизнь с кого,
скажу
      не задумываясь —
           «Делай ее
с товарища
     Дзержинского».
Кто костьми,
     кто пеплом
           стенам под стопу
улеглись…
     А то
      и пепла нет.
От трудов,
     от каторг
         и от пуль,
и никто
   почти —
        от долгих лет.
И чудится мне,
      что на красном погосте
товарищей
     мучит
        тревоги отрава.
По пеплам идет,
          сочится по кости,
выходит
    на свет
         по цветам
           и по травам.
И травы
    с цветами
        шуршат в беспокойстве.
— Скажите —
      вы здесь?
           Скажите —
               не сдали?
Идут ли вперед?
      Не стоят ли? —
              Скажите.
Достроит
    коммуну
        из света и стали
республики
     вашей
        сегодняшний житель? —
Тише, товарищи, спите…
Ваша
     подросток-страна
с каждой
    весной
      ослепительней,
крепнет,
    сильна и стройна.
И снова
    шорох
      в пепельной вазе,
лепечут
   венки
      языками лент:
— А в ихних
      черных
         Европах и Азиях
боязнь,
   дремота и цепи? —
            Нет!
В мире
   насилья и денег,
тюрем
   и петель витья —
ваши
     великие тени
ходят,
   будя
     и ведя.
— А вас
    не тянет
        всевластная тина?
Чиновность
     в мозгах
         паутину
            не сви́ла?
Скажите —
     цела?
        Скажите —
            едина?
Готова ли
     к бою
          партийная сила? —
Спите,
   товарищи, тише…
Кто
  ваш покой отберет?
Встанем,
    штыки ощетинивши,
с первым
    приказом:
            «Вперед!»

19

Я
 земной шар
чуть не весь
     обошел, —
и жизнь
   хороша,
и жить
   хорошо.
А в нашей буче,
         боевой, кипучей, —
и того лучше.
Вьется
   улица-змея.
Дома
      вдоль змеи.
Улица —
     моя.
Дома —
    мои.
Окна
     разинув,
стоят
     магазины.
В окнах
   продукты:
вина,
     фрукты.
От мух
   кисея.
Сыры
      не засижены.
Лампы
   сияют.
«Цены
   снижены».
Стала
   оперяться
моя
  кооперация.
Бьем
     грошом.
Очень хорошо.
Грудью
   у витринных
         книжных груд
Моя
  фамилия
      в поэтической рубрике
Радуюсь я —
      это
        мой труд
вливается
     в труд
        моей республики.

3

• Предыдущая
• 43/65
• Следующая