ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)

Оглавление

Перехожу к «dii minores». Здесь на первом месте придется поставить превосходного и глубокого рисовальщика Вебера. Очень сильны выставленные им вещи: «Пианист» — с толпой мечущихся разнообразных, то страшных, то тривиальных призраков, клубящихся над роялем. «Прогресс» — ряд полуавтоматизированных рабочих, приводимых в движение ремием; один из них продолжает работу, хотя у него оторвана голова. «Интервью» и «У дантиста» полны тонкого вкуса.

Превосходный рисовальщик Детома, постоянный художник лучшего парижского театра — «Театра искусств». Я не знаю только, можно ли Считать его юмористом.! Создаваемые им фигуры очень характерны, прекрасно зарисованы. Детома напоминает Стейнлена, но как–то мрачнее его. В общем, я не думаю, чтобы он хотел и мог вызвать улыбку. Это острый наблюдатель и своеобразный артист, объективный и несколько пессимистичный.

Интересен Купер. Ему особенно удаются массовые сцены. Он пишет толпу в виде сотен крошечных фигур, сделанных с большой фантазией и живостью. Вы можете рассматривать его толпы хоть в лупу и найдете много поучительного и забавного, но вместе эти крошки создают настоящую толпу, компактную массу. На одной картине эта масса карабкается по высокому откосу зеленой горы, увенчанной крепким замком; все целое красиво и написано с настоящим живописным талантом, и вместе с тем тут сотни горько–комических деталей нелепого, средневекового милитаризма. На другом картоне — опять огромные недостроенные дома, исполинские леса, трубы, а у подножия толпы людей: стачечники, полиция, любопытные, — выделяются отдельные фигуры протагонистов драмы. Всегда впечатление муравьиности человеческой жизни и всегда вместе с тем необычайная тонкость наблюдения. Купер мог бы быть идеальным иллюстратором «Гулливера».

Интересны фантастические композиции нашего соотечественника Абрамовича, а также Гайяка. Есть, конечно, в Салоне и представители ультрамодернистского кривлянья. Даже что–то вроде кубиста—Таланис (грек). Много подражателей Бердслея. Лучшая из них, бесспорно, мадам Жорж Ребу.

Само собой разумеется, мне приходится опустить массу интересного и остроумного. Вспоминаю, например, о чрезвычайно сильных и по психологии и в живописном отношении этюдах Германа Поля к постановке комедии LQqy «Профессия госпожи Уоррен» в упомянутом уже «Театре искусств».

В скульптурном отделении особенно поражает изумительный по сходству, по благородству формы, по тонкой одухотворенности деревянный бюст знаменитого французского юмориста Жоржа Куртелина, принадлежащий резцу Гендрика. Но другие работы того же мастера — гораздо ниже.

Превосходны маленькие игрушечные фигурки Симонена, разыгрывающие иногда весьма сложные и полные комизма сцены.

В общем Салон не поражает большой силой мысли. Лишь немногие художники подымаются до социальной сатиры. Лишь немногие, но зато с большой честью, могут считаться «кривым зеркалом» современной им жизни. Но очень и очень многие обладают виртуозным рисунком и часто мастерски владеют красками. Масса брио, масса изящества. И, к счастью, сравнительно мало погони за гривуазностью и за поверхностным, подпрыгивающим, подмигивающим, хихикающим анекдотиком.

В общем и целом — это большая фаланга артистически высокоразвитых людей, над которой поднимаются, как дубы, выросшие на этой почве, изящный и глубокий Вильетт, вдумчивый и мощный Леандр, вдохновенный Стейнлен, брат японских мастеров Форен. Здесь многие обещают. Много обещаний уже исполнено. Как это ни странно, но юмористы стоят несколько выше своего общества, чего отнюдь нельзя сказать о художниках вообще. Это заметил я и во французской литературе, и об этом мы поговорим когда–нибудь.

ВЕСЕННИЕ САЛОНЫ

Впервые — «Киевская мысль», 1912, 3 июня, № 152. Печатается по тексту газеты.

Весна по обыкновению принесла с собою для парижской публики неистовое количество эстетических впечатлений. В то время как организатор «Большого Сезона» Астрюк угощает парижан концертами Вейнгартнера, русским балетом и варварски роскошными постановками «Елены Спартанской» Верхарна и «Саломеи» Уайльда, а Большая опера после ряда спектаклей с Карузо, Руффи и Шаляпиным готовит вагнеровский цикл, — не дремлют и живописцы, скульпторы и прочая братия.

Весенний салон Общества изящных искусств выставил более трех тысяч номеров, да почти столько же салон Общества французских художников. Бенар привез большую серию этюдов и картин, созданных им во время его путешествия в Индию. Шере показал ряд своих игривых, воздушных, изящных, «шампанских» фресок. Наконец, имела место выставка произведений двух крупнейших художников бездарной эпохи Наполеона III, из которых один — скульптор Карпо — не может не быть признанным одним из величайших представителей французской школы. (Другой — портретист Пикар.)

Но я не буду говорить ни о Карпо, ни о Бенаре, ни о Шере. Я не стал бы, может быть, вообще посвящать статьи ярмарке искусства весны 1912 года, если бы среди ее тысячи полотен не выделилось одно — если угодно, три, но одно уж бесспорно — как подлинный и, может быть, вечный шедевр.

Я говорю о картине Игнатия Сулоаги, не имеющей никакого сюжета и названной автором «Мой дядя и его семья».

На фоне того широкого, голого и несколько сумрачного пейзажа с горами и городами, с нависшим дымным небом, какой возлюбил в последнее время высокодаровитый испанец, мы видим перед собою группу лиц, живущих интенсивнейшей жизнью, жизнью, почти пугающей своей силой и непосредственностью, почти жуткой, как гоголевский «Портрет».