Афганская бессонница

Оглавление

В следующее мгновение я реально подскочил на своем матрасе. За окном, безо всякого предупреждения, в мощном громкоговорителе раздался голос муэдзина: «Аллах акбар!» Я часто бываю в мусульманских странах, и это удовольствие от соседства с мечетью — а где их нет? — мне хорошо знакомо. Хотя мы и слышали вчера призыв на вечернюю молитву, такой же, по громкоговорителю, подобного эффекта я все равно не ожидал. В стране, где нет электричества и дома освещаются с помощью движков, муэдзин должен был бы петь не с кассеты, а поднявшись на верхушку минарета, живым голосом, на худой конец, в рупор. Я посмотрел на окна — за ними уже стало сереть.

— Аллах акбар!

Призыв к молитве продолжался, и мои бойцы проснулись.

— А-а-а-а! — зевая, протянул Илья. Он вытащил из-под одеяла руки с задравшимися рукавами куртки и тут же спрятал их обратно. — Е-мое! Ну и колотун!

Я с радостью сел на матрасе. За всю ночь мне не удалось сомкнуть глаз ни на миг. Но вот она закончилась, и все, что угодно, было лучше, чем эти ворочания в промерзшей постели.

В комнате вспыхнул свет — в гостинице включили движок, чтобы люди могли заправиться в последний раз перед длинным днем поста.

Из-под груды вещей, которые, укладываясь, он предусмотрительно набросил на себя, выбирался Димыч.

— Паш, а ты вот это используешь в передаче? Ну, муэдзина?

— Наверное! Да, неплохо это будет потом записать, только с самого начала.

Я представил себе, как призыв к молитве будил во время войны тысячи русских. Да не только во время войны! И до вторжения сотни специалистов просыпались под эти звуки в таких вот маленьких городках, где гарнизонов не было, а местная власть была представлена едва ли десятком чиновников. А в этом «Аллах акбар!» было напоминание о том, что они оказались в мире, таком же чужом и таком же враждебном, как подземный или подводный. Вечерняя молитва говорила им, как и нам вчера, что наступала ночь, во время которой все может случиться. Утренняя напоминала, что, хотя они по-прежнему живы, начинается день, еще один день в стране, в которую они приехали напрасно. Ну, по крайней мере, такие у меня были мысли в связи с этим.

Но, похоже, интуиция меня не обманывала.

— Ты действительно думаешь, что твою передачу покажут и по нашему телевидению? — спросил Димыч.

— Я надеюсь.

— Это хорошо! Сколько наших прошло через Афганистан? Больше миллиона? Тогда, когда они услышат это, — песнь муэдзина за окнами продолжалась, — у миллиона человек сожмет яйца.

Я посмотрел на него. Димыч кивнул и добавил:

— Как у меня яйца сжало, когда мы вылезли из вертолета, и до сих пор не разжимает.

Ночь вторая

1. Димыч. Хабиб. Лагерь

Знаете, почему еще мне жалко расставаться со своей тайной жизнью? Ну, почему я не воспользовался случаем, когда Эсквайр был готов отпустить меня на свободу? Во время операций, каждая из которых, по сути дела, вопрос жизни и смерти — не для тебя, так для кого-то другого, — ты приобретаешь совсем другой человеческий опыт. В обычной жизни, как на ярком солнце, ты постоянно щуришься и всего не замечаешь. Ты начинаешь видеть людей, когда вас накрывает тенью крыло смерти. Для Димыча это была та, давняя тень смерти, которая пару лет повитала над ним и отпустила. Но достаточно было ему вернуться в Афганистан, как она накрыла его вновь. Это была психодрама, и я стал ее свидетелем. Димыч был не в состоянии держать свои переживания внутри.

— Видишь вон тот дом?

Мы вышли снимать. Еще не окончательно рассвело, и все вокруг было залито ровным отраженным светом. Красок было немного: бурые деревья с голыми ветвями, цвета темной охры земля под ногами, того же оттенка вспаханные поля и мазаные стены. Над плоской крышей дома столбиком поднимался дым из печи.

— Вот тебя так же растолкают утром, привезут на вертушке в аул, а из такого дома стреляют, — продолжал Димыч. Губы у него пересохли, и он облизнул их. — И тебе надо добраться до него и перебить всех духов, которые там засели.

Я смотрел на дом. До него было метров сто: дорога, открытая пашня, с трех сторон обрытая глубокими арыками, рядок редких тополей по краю участка.

— И часто так приходилось?

— На совсем открытой местности, как вот эта, раза два в неделю. Трое из четырех наших погибших полегли именно так.

— Эй, вы у меня в кадре, — проворчал Илья.

Он снимал. Было еще слишком рано, чтобы местные жители успели населить пейзаж, и мы этим пользовались.

Со съемок нас увел Хан-ага. Это был диковатый, постоянно насупленный мальчик лет двенадцати, некрасивый и сам по себе, и из-за переходного возраста. Он тоже, как и Хусаин, прислуживал нам: утром растопил печку и принес завтрак. Хан-ага даже пытался прибрать наши вещи, но мы его остановили. Сейчас он прибежал за нами, потому что к нам пришли гости.

Я надеялся встретить Фарука, но нет. Это были два молодых, лет по двадцать пять, парня. Оба с грехом пополам говорили по-английски.

Один из них был пресс-секретарем Масуда, его звали Асим. Он был улыбчивым, легким, без той тупой и заносчивой многозначительности, которая на Востоке так раздражает в мужчинах, особенно наделенных какими-то полномочиями. Он подтвердил, что Масуд обязательно встретится с нами. Я попросил, чтобы мы могли провести с ним целый день в разъездах. Я видел кадры французского телевидения, где Масуд сам сидел за рулем джипа, и мне хотелось снять что-то подобное. На это Асим скорчил смешную гримасу — он сомневался, что все выйдет так уж замечательно. Но интервью мы получим, это точно!