Последний иерофант. Роман начала века о его конце

Оглавление

«Господин правовед» был вынужден подчиниться и покинуть савеловский особняк, но это было всего лишь тактическое отступление, к тому же на упроченные позиции.

IX

Пришла уже настоящая зима. Вступил в свои права постно-морозный декабрь, а Викентий Алексеевич все продолжал исправно присылать по заветному адресу живые цветы, ведь теперь он добился маленькой, но немаловажной победы: теперь Молли позволяла оставлять их в гостиной.

Пути Господни, как известно, неисповедимы, и чаще всего простым смертным не дано знать, к чему ниспосылаются им расставания с дорогими сердцу людьми или новые встречи, хотя ни одно, казалось бы самое незначительное событие в жизни, не происходит без Высшего Промысла. Вот так, в те же самые первые зимние дни в доме Савеловых нежданно-негаданно появился новый член семейства. Очередной дядюшка не претендовал на роль ближайшего родственника покойного отца Молли, он назвался единокровным братом ее матери.

— А я и не знал, что у меня племянница такая красавица! — произнес он едва ли не с порога и наклонился к изящной ручке новообретенной родственницы. — Статью в мать — такая же стройная и видная была покойница. Я ведь, милая, ее могилу проведать приехал, праху родному поклониться. Когда она умерла, был я молод — гусарство, знаешь ли, mon enfant, женщины, карты. Чего там греха таить, не вспоминал тогда о сестрице. А теперь, видно, скоро сам предстану пред Господом. Прощаться пора с миром этим и со всем, что было родного! Эскулапы говорят, недолго мне уж осталось — и так зажился. Да я долго и не побеспокою, милая племянница. Погляжу на столицу, вспомню былые лета, друзей помяну — мне ведь только и осталось, что панихиды служить. А зять-то мой как поживать изволит? Все финансами занят? Прежде, помню, только биржевые дела его и занимали. Морганом стать мечтал!

Это было произнесено с таким простодушием, с такой искренней доброжелательностью, что Молли даже не рассердилась, а лишь удивленно спросила:

— Разве вам не известно, что случилось с papa?

— Что же, милая? Я ведь сюда прямо с вокзала. Захворал, пожалуй, зятек любезный? В наши годы немудрено — рушится храмина телесная.

Молли каким-то шестым чувством угадала в дядюшке человека необыкновенного, не просто умудренного жизненным опытом, но таившего в себе нечто большее, чему молодая женщина названия не знала. Во всяком случае, этот сгорбленный, измученный болезнями человек с проникновенным взглядом почему-то вызывал у нее безоговорочное доверие. Она поведала ему о гибели отца. Старик молча выслушал племянницу, гладя по голове, затем осенил себя широким крестом и с чувством произнес:

— Неисповедимы пути Господни! Помни, что батюшке твоему сейчас лучше — душа его свободна уже от всех земных тягот.

«Да не священник ли он? — подумалось Молли. — Так проповеди говорят».

Дядюшка словно прочитал ее мысли:

— Какой там священник! Грешник я, милая, великий грешник.

Молли казалось, что со смертью отца она утратила остаток и без того подточенной «передовыми» научными теориями веры в Бога. Однако теперь, слушая этого старого человека, она подумала, скорее даже почувствовала: «Нужно, чтобы дядюшка непременно оставался у нас… у меня в доме. От него исходит какое-то необъяснимое тепло».

С детства она любила сказки о домовых, добрых духах, охраняющих своим присутствием жилище. «Пусть он будет добрым духом, ангелом нашего старого дома, может быть, именно он вернет жизнь в эти остывающие стены».

Конечно, дядюшка был странен: то и дело уединялся в отведенной ему дальней, прежде годами пустовавшей комнате, часто заговаривался, что-то бормотал под нос — то ли молился, то ли вспоминал картины бурно прожитой жизни. Бывало, он часами не выходил из своего обиталища, а когда появлялся, всякий раз объяснял Молли, что пишет то ли мемуары, то ли какой-то бесконечный роман. Из его сбивчивой, взволнованной речи нельзя было точно понять характер произведения.

«Чудак! Старый добрый чудак», — решила племянница. В том, что он самый настоящий, а не мнимый дядюшка, она имела возможность убедиться в самый день приезда: старик сразу признал в древнего письма образе Иверской Божией Матери, темневшем в углу большого киота в гостиной, родительское благословение на брак покойной сестре. «Это родовая святыня семьи нашей, — сказал он Молли, не раз уже слышавшей историю старой иконы от отца. — Мне вот не досталась. Не думал я в молодые годы о женитьбе, да и потом как-то не устроилось. Матушку твою хранил образ, сей, он и тебя сохранит — ты только верь!»

Молли верила не столько в благословение свыше, сколько в силу слов дядюшки, но как могла она верить чему-либо или кому-либо еще? Из головы не выходил Думанский.

«Даже если допустить, что он и в самом деле осознал свою неправоту, как могу я теперь обратиться к человеку, который так страшно меня оскорбил? Забыть, простить, просить… Просить о помощи? Того, кто вот здесь, в моем же доме назвал меня фактически отцеубийцей?!» И в то же время Молли Савелова чувствовала, как в душе опять поднимается волна щемящей жалости к этому несчастному (она слышала о его семейной драме), в сущности, такому же одинокому, обманутому циничной реальностью существу, как и она сама.

Ей было страшно признаться себе в непреодолимой тяге к Викентию Алексеевичу. «Сатин погиб, а этот адвокат — единственный юрист, способный отстаивать мои интересы в суде», — пыталась она оправдать свою «заинтересованность» персоной Думанского. Подобное объяснение «силы тяготения» устраивало и отчасти успокаивало Молли. Помогало и постоянное присутствие рядом дядюшки, который день ото дня становился для привязчивой племянницы и ближе, и дороже. Она постепенно открывала ему свое сердце, все более убеждаясь — с мудрым простецом можно быть откровенной. Тот участливо выслушивал Машеньку, вздыхал и покачивал головой, а однажды стал вдруг куда-то собираться, наставительно бормоча: