Зона интересов

• Предыдущая
• 27/100
• Следующая

– Люди всегда надеются, господин.

– Надеются? – Короткий пыхливый смешок. – На то, что мы вдруг передумаем?

– Надеяться – в природе человека, господин.

– Человека. Человека. А ты – ты тоже надеешься, благородный воин?

Пальцы моей опущенной в брезентовую сумку руки смыкаются на рукояти молотка; когда Долль снова откинет голову назад, чтобы глотнуть, я ударю его по белому подъему ступни – зубцом бойка. Он размеренно произносит:

– Ты живешь как неуязвимое существо, носитель государственной тайны. Потому что смог стать незаменимым. Все мы знаем эту уловку. Тут как с фабриками Лицманштадта, нет? – Приложившись к бутылке, он делает несколько глотков. – Посмотри на меня. Глазами. Смотри на меня… Да. Тебе это дается с трудом, зондер, – и правильно.

Он ополаскивает десны, ловко сплевывает (водка извергается поверх нижней челюсти ровной струей, словно изо рта керамической рыбины городского фонтана).

– Боишься умереть. Но не боишься убивать. Я вижу это по складке твоих губ. У тебя рот убийцы. Такие люди полезны. Я покидаю тебя, зондеркоманденфюрер. Трудись на благо Германии.

Я смотрю, как он удаляется, немного кренясь (занятно, что опьянение делает речи и мысли Долля более живыми, во всяком случае, поначалу). Носитель государственной тайны. Тайны? Какой тайны? Да от нее вся страна нос зажимает.

Змея, что поселилась в его хлысте, – это, возможно, гадюка, или мамба, или кобра. Что же до змей, живущих в костре Долля, так они – питоны, боаконстрикторы, анаконды, и каждая прожорливо норовит ухватить в ночном небе что-нибудь плотное.

Так есть ли средь нас товарищество? Когда в крематорий приходит орава обвешанных оружием солдат и та или иная часть нашей команды понимает, что настал ее черед, отобранные зондеры уходят, кивнув на прощание, или сказав что-то, или помахав рукой – а то и без этого. Уходят, глядя в пол. И позже, читая по ним «каддиш», я знаю: они уже забыты.

Если существует смертный страх, то существует также и смертная любовь. Она-то и лишает людей из зондеркоманды дееспособности – смертная любовь.

Часть III
Серый снег

1. Томсен: Выяснение обстоятельств

Герр Томсен.

С Вашего позволения, хочу попросить Вас об услуге. Вы помните Богдана, садовника? Мне сказали, что его без всякой на то причинны перевели в Штуттгоф.

Мне также сказали, что он причастен к весьма шокирующему произшествию, к смерти бедной Торкуль (черепашки), однако это настолько не отвечает его харахтеру, что я начала сомневаться в провдивости всей расказанной мне истории. Его имя – профессор Богдан Жозек. Девочки очень любили его и, конечно, они безутещны из-за пропажи черепашки – думаю, Вы это сегодня видели. Я сказала им, что Торкуль просто куда-то ушла. Они собираются завтра утром обыскать сат.

Простите, что обременяю Вас этим, но, по правде сказать, мне больше не к кому обратиться с такой просьбой.

Каждую пятницу между четырьмя и пятью часами меня можно найти рядом с песочницей Летних домиков.

PS. Извените меня за орфографию. Меня уверяют, что это «временное состояние». Но, думаю, я просто неспособна жить здесь. Странно, если мне что-то и довалось в жизни, так это языки. ХД.

Нет, это мало походило на пьянящий призыв или отчаянное домогательство, на которые я неоправданно, быть может, рассчитывал. Впрочем, спустя день-другой я показал письмо Борису, и тот попытался убедить меня, что, в определенном смысле, его можно считать обнадеживающим.

– Она давным-давно утратила всякое доверие к Старому Пропойце. И это хорошо.

– Да, но «искренне ваша», – закапризничал я. – И «герр Томсен». И «мне больше не к кому обратиться».

– Так ведь это самое лучшее, дурень. Приди в себя, Голо. Она говорит, что ты ее единственный друг. Единственный друг на всем свете.

На сердце у меня еще скребли кошки, и потому я сказал:

– Но я не хочу быть ей другом.

– Естественно, не хочешь. Ты хочешь всего лишь… Терпение, Голо. Оно производит на женщин сильное впечатление. Дождись окончания войны.

– Ну еще бы. Войны не соблюдают классических единств, брат. – Я подразумевал единство времени, места и действия. – «Дождись окончания войны», подумать только. Кто знает, что от нас к тому времени останется? Вообще-то говоря.

Борис пообещал оказать мне услугу – допросить старшего по бараку Жозека. И добавил:

– Постскриптум очаровательный. И почерк у нее хороший. Сексуальный. Естественный. Плавный.

Оставшись один, я предался размышлениям (воодушевляющие слова Бориса были еще свежи в моей памяти) и вновь принялся разглядывать письмо Ханны – похотливую округлость ее «о» и «е», бесстыдную стремительность «ж» и «т», размашистость «м».

* * *

Затем все затормозилось почти на две недели. Бориса послали во вспомогательный лагерь Голешо (с приказом провести чистку деморализованной охраны, вдохнуть в нее новую жизнь). А перед поездкой туда ему пришлось вытаскивать Эстер из Бункера 11 – это был главный его приоритет, что вполне разумно, поскольку в отсутствие Бориса она умерла бы от голода.

Как преступница политическая, Эстер находилась в ведении Гестапо. Неподкупный Фриц Мебиус пребывал, по счастью, в отъезде, а его заместитель Юрген Хордер валялся в дизентерийном отделении лазарета. Поэтому Борис обратился к Михаэлю Оффу, который, надеялся он, обойдется намного дешевле Юргена Хордера.

В итоге, когда в субботу вечером я увидел Ханну в театре, я мог лишь мимически изобразить бессилие и, пока Хорст Эйкель громогласно рассказывал анекдот Норберте Уль, быстро прошептать: «Следующая пятница…» Поначалу я чувствовал себя странно оцепенелым (пьеса «И вечно пение лесов» повествовала о жизни несколько оголодалого, но накрепко антиинтеллектуального клана деревенщины Северной Померании), однако очень скоро во мне произошла разительная перемена.

• Предыдущая
• 27/100
• Следующая