Зона интересов

Оглавление

Mit freundlichen Empfehlungen,

…Застрелен при попытке к бегству!

Застрелен при попытке к бегству – пустые слова, за которыми может крыться много чего. Застрелен при попытке к бегству. Иными словами, как вариант, погиб от пули. Как вариант, или иными словами: забит ногами, либо дубинками, либо плетью, либо задушен, либо уморен голодом, либо холодом, либо погиб под пытками. Но погиб.

Возможных объяснений всего 2. Ангелюса Томсена дезинформировали – или же он, по каким-то своим причинам, дезинформировал Ханну. Но однако ж – зачем ему это?

«Последние героические бойцы Сталинграда, – бубнил мой верный приемник, – подняли руки, чтобы исполнить, быть может последний раз в жизни, национальный гимн. Какой образец создали воины Германии в этом великом 100-летье! Героические жертвы наших солдат в Сталинграде не тщетны. И будущее покажет, ради чего…»

Время: 07.43. Место: мой несколько запущенный кабинет. Я слушаю запись эпохальной речи министра просвещения, произнесенной им 18 февраля в Берлинском дворце спорта. Речь и сама по себе длинная, а бурные и продолжительные аплодисменты еще и продлевают ее. За время 1 из наиболее долгих оваций я успеваю прочесть и перечесть хорошую передовую статью в 1-м из недавних номеров «Фолкишер Беобахтер». Как она заканчивалась? «Они умерли, чтобы могла жить Германия».

Что касается министра, он завершил свою речь призывом к тотальной войне: «Восстань, народ! Пусть грянет буря!»

Когда свист и топот наконец стихли, я поспешил в Офицерский клуб, испытывая в этот час суровых испытаний нужду в солидарности и товариществе. Там я обнаружил настроенного подобным же образом Мебиуса, угощавшегося утренней выпивкой.

Я тоже наполнил стакан и поискал слова, способные развеять наше мрачное настроение.

– Ах, унтерштурмфюрер, – мягко сказал я. – Нет больше той любви, как если человек…

– Как если человек сделает что?

– Как если человек положит душу свою за…

– Ад кромешный, Пауль! Откуда вы черпаете информацию? Из радиоприемника? Они не «положили душу свою». Они капитулировали.

– Капитулировали? Невозможно!

– 150 000 убитых и 100 000 пленных. Вы представляете, во что обратит эти цифры враг?

– В пропаганду?

– Да. В пропаганду. Бога ради, Пауль, придите в себя. – Он тяжело вздохнул. – В Лондоне уже куют «Меч Сталинграда» – «по указу короля». Черчилль лично вручит его «Могучему Сталину» на следующей встрече в верхах. И это всего лишь начало.

– Хм, это может выглядеть несколько… Да, но генерал-фельдмаршал, унтерштурмфюрер. Фридрих Паулюс. Истинный воин, настоящий римлянин, он наверняка покончил с…

– Да шли бы вы… Ни хрена он не покончил. Бражничает в Москве.

В эту ночь я вернулся на виллу с тяжелым сердцем. Я все с большей и большей ясностью понимал, что обманут – предан, хотя бы в помыслах, той, кто, как я верил, всегда будет стоять на моей стороне… Все-таки это был Томсен. Томсен заставлял набухать ее грудь. Томсен заставлял увлажняться ее гениталии. Но знать об этом я предположительно не могу, не так ли?

Я толчком открыл дверь. Ханна лежала поперек кровати и слушала вражеское радио, голос, который на безупречном верхненемецком говорил: «Теперь цивилизованные народы мира окончательно готовы выступить против фашистского зверя. Его маниакальная низость не может больше таиться в тумане, изрыгая грязное дыхание смертоносной войны. Скоро…»

– Кто это говорит?

– Паулюс, – весело ответила Ханна.

Я почувствовал, как намокают мои подмышки. И сказал:

– Крюгер. Он мертв.

– Мне говорили.

– Тогда почему же, позволь спросить, ты так сияешь?

– Потому что война проиграна.

– Ханна, ты только что совершила преступление. Преступление, которое, – сказал я, разглядывая мои ногти (и обнаруживая, что их следует почистить), – преступление, которое карается высшей мерой наказания.

– Сомнение в победе. Скажи, Пилли, а ты не сомневаешься в победе?

Я выпрямился во весь рост и ответил:

– Пусть полная гегемония и ускользнула от нас, возможности поражения не существует. Это называется перемирием, Ханна. Мирным договором. Мы просто назовем наши условия.

– Да нет, не назовем. Ты бы все-таки послушал вражеское радио, Пилли. Союзники согласятся только на безоговорочную капитуляцию.

– Исключено!

Ханна повернулась, легла на бок, ее комбинация задралась, показав мне коричневато-розовую ляжку великанши.

– Как они поступят с тобой, – спросила она, переворачиваясь на живот, выставляя напоказ сдвоенные холмы своей задницы, – когда узнают, что ты натворил?

– Ха. Ты о военных преступлениях?

– Нет. Я о преступлениях. Просто преступлениях. Я что-то никакой войны тут не заметила. – И она оглянулась на меня через плечо, улыбаясь. – Полагаю, они просто вздернут тебя. Нет? Нет? Нет?

Я сказал:

– И ты получишь свободу.

– Да. Ты будешь мертвым, а я свободной.

Разумеется, до ответа на такие слова я не снизошел. Мои мысли обратились к предмету более интересному – к продуктивному уничтожению зондеркоманденфюрера Шмуля.

3. Шмуль: День молчаливых мальчиков

В сентябре мне исполнится тридцать пять. Я знаю, эта декларация почти ничего не значит – она содержит две фактические ошибки. В сентябре мне все еще будет тридцать четыре. А сам я буду мертв.

При каждом восходе солнца я говорю себе: «Ну что же, не этой ночью». А на каждом закате: «Ну что же. Не сегодня».

Я обнаружил, что в жизни, целиком зависящей от обстоятельств, присутствует нечто инфантильное. Существовать от часа к часу – это, в определенном смысле, ребячество.