Хроники царя Давида

Оглавление

Царь милостиво кивнул и спросил меня, каковы мои соображения по этому вопросу.

Полагаю, сказал я, что человек, столь мудрый, как царь Соломон, столь наделенный разнообразными талантами и столь чтимый народом Израиля, князь мира, является живым доказательством высочайшего благоволения и любви, которыми одарил ГОсподь его: родителей.

— Поразительно, Эфан! — воскликнул царь. — В сущности, то же самое всегда говорила мне мать. Соломон, сын мой, говорила она, отец твой согрешил пред ГОсподом, взяв бедную, беззащитную жену солдата, положив ее рядом с собой и приказав убить ее мужа. Но кто может судить о путях ГОспода, который ввел твоего отца в искушение, ибо я была тогда не такой бесформенной и уродливой, как теперь, а стройной и привлекательной; кожа моя была подобна лепесткам шаронской розы; он увидел меня в свете заходящего солнца, когда омывала я свое тело. И ГОсподь покарал твоего отца, забрав невинного младенца, твоего старшего брата, хотя ему исполнилось всего шесть недель, и был он чист, и не имел никаких прегрешений. Ты же, Соломон, сын мой, был зачат уже после того, как грех отца твоего был искуплен и прощен, ибо сказано: глаз за глаз, зуб за зуб, жизнь за жизнь; поэтому ты не дитя смерти, а дитя жизни; и имя твое означает мир, ты благословлен ГОсподом и любим им.

Царь сглотнул слюну, его явно взволновали воспоминания о словах матери и мысль о том, какое великое счастье, что он родился вторым.

После этого он приказал:

— Почему бы вам не написать так, как говорит мудрость моей матери? Или вы считаете себя умнее старой израильтянки, которой суждено было стать матерью царя?

Так и осталась в Хрониках царя Давида история любви Давида и Вирсавии.

19

После заседания царь был настроен весьма добродушно и пригласил всю комиссию, включая меня, разделить с ним трапезу. Членов комиссии охватила тщеславная радость, лишь Ванея, сын Иодая, попросил разрешения удалиться, ибо срочные дела требовали его присутствия среди хелефеев и фелефеев.

Остальные обменялись многозначительными взглядами и отправились в залу, стены которой украшали изображения винограда, гранатов и прочих вкусных яств. Царь предложил мне сесть рядом с ним, оторвал сочный кусок жирного мяса от своей порции и собственноручно засунул мне в рот. Прожевав, я поблагодарил его и сказал, что гнев царя подобен рычанию молодого льва, милость же — как роса на траве.

— Звучит недурно! — оживился Соломон и, обратившись к писцам Элихорефу и Ахие, приказал: — Запишите это высказывание — есть у меня мысль собрать наиболее замечательные изречения как свидетельства моей необыкновенной мудрости.

Я сказал, что это делает мне честь и что если придут мне в голову другие подходящие мысли, я обязательно отдам их в его распоряжение.

Царя, судя по всему, вполне устраивало получить кое-что задаром, и он осведомился, как продвигается моя работа над Хрониками царя Давида и чем мы собираемся заняться в ближайшее время.

— Восстанием Авессалома, — сообщил я.

— Авессалом… — Похоже, это ими неприятно звучало для его слуха, как, вероятно, и все остальное, что было связано с ниспровержением власти и правителей. — И с чего же ты начнешь?

Корни дерева скрыты от глаз, подумал я, но они достают до самой воды. Как бы там ни было, я должен был ответить мудрейшему из царей Соломону так, чтобы это было понятно царям, поэтому я сказал:

— Вероятно, стоило бы начать с истории Фамари, сестры Авессалома.

Царь взял глаз ягненка, макнул его в перец, велел мне открыть рот и засунул туда свое угощение.

Я проглотил и поблагодарил его за безграничную милость, затем продолжал:

— Фамарь словно погребена в могиле молчания, слуга ваш не знает даже, кого о ней расспрашивать — главного царского евнуха или старшего гробовщика.

— Фамарь, — поморщился царь, — впала в безумие, и семья поместила ее в храм Беф-Сана, далеко от Иерусалима, где священники ее кормят, омывают и делают все, в чем она нуждается.

В зале воцарилась тишина. Я вспомнил Фамарь, она была очень красива, в ярких разноцветных одеждах, какие носили дочери царя, пока были девицами.

— Вряд ли тебе удастся чего-либо добиться от нее, — сказал царь. — Служители БОга, заклинатели духов и лекари — все ею занимались, пытались выяснить, что же произошло между ней и братом моим Амноном; но она лишь бормочет какую-то бессмыслицу.

— Ключ к пониманию — в умении слушать, — осмелился заметить я, — ибо разве не звучит в лепете безумцев глас БОжий?

Тут между пророком Нафаном и священником Садоком завязался спор о безумии и пророчествах, и оба пришли в сильное возбуждение. Царь вмешался, заметив:

— Каждый считает свой путь истинным; лишь только ГОсподь дарует сердцу уверенность.

На этом трапеза завершилась.

О БОже!

Иерусалим был уже совсем не тем городом, что прежде.

Стража у ворот дворца утроилась; на улицах скрип колес и стук копыт; перед официальными зданиями и на важнейших перекрестках стоят боевые колесницы.

У необрезанных такая демонстрация военной силы смела бы с улиц все живое, но только не у детей Израиля, которые прямо-таки расцветают, когда возникают волнения. Они перекрикиваются, размахивают руками, суетятся, попадают под копыта лошадей, толкаются между хелефеев и фелефеев; вездесущие воры и воришки мелькают повсюду, переворачивают торговые лотки и убегают с товаром; люди Ванеи, сына Иодая, шныряют в толпе, подслушивают и подсматривают, и вот уже кого-то схватили под руки и увели.