Единственный свидетель - Бог: повести

Оглавление

— Отчего же не ехать. Эти помещики — большие хлебосолы. И все-таки развлечение.

— Но есть некоторая трудность, — улыбаясь, сказал подполковник. — Я тоже не против поездки, и вы все, господа, хотите ехать, но батарея не может остаться без офицеров. Будет справедливо, если полубатарейные командиры бросят жребий — кому быть здесь.

Полубатарейными командирами были я и поручик Нелюдов. Мне не хотелось ехать к Володковичам, я наперед представлял скуку вежливой беседы, нелепый шум застолья, обжорство, тосты, комплименты смазливой барышне, наутро головную боль, и любому другому офицеру я уступил бы право на поездку добровольно. Но поручик Нелюдов мне не нравился — он был самолюбив, глуп, попал в артиллерийскую батарею по ошибке, настоящее его место было в драгунском эскадроне, где офицеру достаточно умения ездить верхом, махать саблей и пугать голосом солдат, — делать ему подарок я счел за лишнее. Нелюдов вынул гривенник, загадал орла, ловко подбросил монету вверх — она выпала решкой, и офицеры шутливо выразили поручику свое сочувствие. Нелюдов же впал в печаль, словно лишился не ужина бог знает у кого, а отца, матери и большого наследства. Васильков же, наоборот, сиял, будто ему предстояло помолвиться с панной Володкович.

В начале восьмого лучший ездовой Еремин подал к поповским воротам командирский экипаж. Уже ждал нас верховой от Володковича показывать путь. Подполковник Оноприенко в мундире с эполетами, при орденах и шпаге был очень представителен, и мы все выразили удовольствие отличным видом своего командира, что прибавило ему настроения. Возможно, поэтому, ступив в экипаж, он распорядился о выдаче солдатам к ужину водки. Потом подполковник предложил мне оставить коня и ехать вместе с ним в экипаже, от чего я в любезной форме, но решительно отказался, не желая быть связанным. Тотчас в экипаж попросился наш батарейный лекарь Шульман, воспринимавший верховую езду, как род изощренной пытки.

Командир подал знак, и наша маленькая кавалькада тронулась в путь: впереди помещичий верховой, потом экипаж, затем мы — пятеро офицеров. Нелюдов провожал нас завистливым взором.

Проскакав полторы версты, мы свернули на лесную дорогу, по которой шли довольно долго до развилки, отмеченной высоким крестом. Тут проводник повернул налево, и скоро лес кончился. Мы ехали по широкой аллее, обсаженной старыми кленами, уже начавшими желтеть. Нарядная решетка в каменных воротах, замыкавших аллею, была открыта. Миновав их, мы увидали помещичий дом и группу людей на ступенях подъезда, а по флангам его, там, где обычно располагаются львы или сфинксы, стояли два лакея с факелами. Господин Володкович нечто выкрикнул, лакеи наклонили огни к земле, и две маленькие мортирки изрыгнули в нашу сторону пламя, дым и гром.

III

Дом господина Володковича — по восемь окон от крыльца в каждую сторону, в средней части двухэтажный, покрашенный в зеленый и белый цвета, крытый гонтом — на мой вкус, вкус бедного офицера, был настоящий дворец. Не скрою, в моей душе пробудилась сильная зависть. Вероятно, и все мои товарищи испытывали такое же чувство, исключая, может быть, прапорщика Василькова, глаза которого замечали лишь предмет своего восхищения.

Командир и лекарь вышли из экипажа, мы спешились, слуги увели наших лошадей. Господин Володкович представил свое окружение: дочь Людвига, сын Михал, жених дочери — помещик Николай Красинский. Все Володковичи были любезны, подтверждая выражением лиц старинную поговорку, которую произнес с чувством владелец усадьбы — «Гость в дом, бог в дом!».

Затем подполковник Оноприенко представил нас по старшинству чинов, сказал необходимые комплименты, и нас повели в дом, в гостиную. Здесь нас рассадили на канапки, и господин Володкович открыл беседу, заявив, что рад приветствовать гвардейских офицеров не только как хозяин дома, но и как бывший офицер, участник Кавказской кампании. Годы службы — лучшие годы его жизни, сказал он, а военные приключения и встречи в горах и ущельях Кавказа, этого, выражаясь словами поэта, «сурового царя земли», неизживны из памяти. Как не благодарить бога за жизнь в офицерской семье, которая подобно цементу скрепляет дружбу мужских сердец! Как не быть признательным судьбе за знакомство с одним из лучших сынов России — Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

Тут, конечно, господину Володковичу ответствовал наш единодушный возглас удивления.

— Да, да, — продолжал Володкович, довольный действием своего рассказа. — Не скажу, что был дружен, этого не было, а привирать мне совестно, но был знаком, и случилось даже, вместе играли, и Лермонтов оказался в выигрыше, что, вообще-то, с ним бывало редко.

— Может, господин Володкович знал и Мартынова? — спросил кто-то из офицеров.

— Да, — отвечал хозяин, — знал и грешного поручика Мартынова. Не хочу чернить всех кавалергардов, но те из них, что встречались мне, были пустые люди, и таково, полагаю, большинство в этом полку (офицеры одобрительно закивали); из этого числа был и Мартынов. До сих пор не перестаю удивляться одному: зачем Михаил Юрьевич согласился вести дуэль на пистолетах. По рассказам, он хорошо владел саблей и в бою был хладнокровен, что дает фехтовальщику половину успеха. На пистолетах любой неумека может попасть в противника, ведь пуля — дура. Холодное же оружие полностью исключает случайность…

— Однако, — вдруг сказал Васильков, глядя на панну Людвигу, — в дуэли на пистолетах есть то, чего не дадут ни палаш, ни шпага, — ощущение рока…

— Не то важно, — вмешался Красинский, — а скучно на пистолетах. Спустил курок — и вся дуэль. Никаких переживаний. Я сам умею фехтовать, и на саблях — это ведь наслаждение. Двигаться надо, думать. Интересно!