Единственный свидетель - Бог: повести

Оглавление

— А я, господа, — весомо сказал наш командир, подполковник Оноприенко, — придерживаюсь такого взгляда, что за дуэли надо строжайшим образом наказывать и самих дуэлянтов и в большей степени секундантов и докторов (тут он строго посмотрел на взводных офицеров и еще строже на лекаря). Вот эти и есть подлинные убийцы. И, господа, что за честь? И где храбрость? Другое дело, в пороховом дыму сражения, среди множества неприятеля сохранить стойкость своего подразделения, его организацию и боевой дух, будучи раненным, оставаться в строю, личной отвагой являть образец нижним чинам… Вот приведу вам живой пример, — взгляд командира остановился на мне: — Гордость нашей батареи, георгиевский кавалер; убежден, что бог даст штабс-капитану случаи иметь на груди полный бант…

— Смущаясь похвалой, — ответил я, — хочу сказать, что всегда расценивал награждение меня крестом святого Георгия как оценку мужества всех канониров моего взвода, врученную мне по старшинству чина. Немудрено быть храбрым в среде храбрых, а в Севастополе все были храбрецы.

К моему удовольствию, внимание от меня отвлеклось, потому что вошел слуга, встречавший нас в роли бомбардира.

— Что, Савось? — спросил Володкович.

— Ваша милость, едет Лужин, — отвечал слуга, — уже в воротах.

— Господа, — обрадовался Володкович, — сейчас нашей компании прибудет. Прошу извинить, что на краткий миг мы должны вас покинуть.

Все Володковичи и жених Людвиги поспешили выйти навстречу.

Офицеры, пользуясь свободой, стали обмениваться впечатлениями. «Живут же люди!» — вздыхал один. «Вот, господа, расквартироваться бы здесь на осень и зиму», — мечтал другой. «Любопытный, однако, человек этот Володкович», — говорил наш командир. А мне хотелось сказать: «Вернемтесь лучше, господа, в батарею. Ей-богу, попадем в историю».

Почему из нас — семи человек, прибывших к Володковичам, — ощущал близкую неприятность я один (и правильно ощущал), не могу объяснить и сейчас, по прошествии пяти лет.

Вообще, механизм предугадывания, подобно любым сложным навыкам, требует упражнения. Скольких бед избежали бы люди, если бы научились доверять неясным сигналам души. Древние понимали это лучше нас и имели прорицателей. Должность избавляла оракула от того, что обязательно требуем мы, — от необходимости разумно объяснять свои чувства. Никто не осмеливался приставать к нему с вопросом: «Почему ты это чувствуешь, если не чувствую я?» Такова была его задача. А в наши дни мы не только к чувствам других, но и к собственным чувствованиям относимся со скепсисом, считая должным разглядывать незримый эфир по правилам аналитики. В силу такого заблуждения я, слушая реплики товарищей, стал объяснять себе внутренние сигналы чувством неловкости. Впрочем, для проверки своего состояния я повернулся к Шульману и спросил: «Вам не скучно, Яков Лаврентьевич?» — «Скучновато, ответил лекарь, — но скоро за стол позовут, тогда и развеселимся». Слова эти показались мне убедительными.

Через несколько минут хозяева возвратились, введя в залу нового гостя столь резко неприятной наружности, какую только и могут иметь чины полицейской или жандармской службы. Это был господин среднего роста, полулысый, худой, но с животиком, хилый, но с румянцем, с улыбкой заискивающей и в то же время наглой, с печатью на всем облике, оповещающей, что пред вами — полный негодяй.

— Уездный исправник Лужин Афанасий Никитович, — назвал гостя Володкович, и я поздравил себя с тем, что не ошибся в профессии приезжего.

— Мы, Афанасий Никитович, минуту назад говорили о дуэлях, — доложил исправнику хозяин. — Интересно, каково ваше — представителя власти — мнение об этом предмете?

— Дуэль есть богопротивное, уголовно наказуемое действие, — изрек Лужин. — Но в нашем уезде, слава богу, этот порок привычки не получил. Вообще, дворянство нашего уезда и в политическом, и в нравственном отношении является положительным и перед другими лучшим. Хотя, — исправник развел руками, — и у нас имеются исключения, что засвидетельствовали печальные события этого года. Десятка два местной шляхты, поддавшись безумной пропаганде, сколотились в партию, позволили себе выступить против правительства, таились в лесу, ранили пристава, пугали местное население, волновали крестьян… Ну, и пришлось прибегнуть к помощи казаков. С казаками, скажу по правде, я не люблю иметь дело — звероватый народ. В армейских подразделениях несравненно лучшая дисциплина… Как-то шайка ночевала всем скопом на гумне — казаки выследили, окружили, дали залп, второй и ворвались в гумно с шашками… Что, господа, там было, не при деве рассказывать…

Несколько мгновений в гостиной стояла гнетущая тишина, словно присутствующие увидели порубленных мятежников и молились за их души.

— Погибли сами, — вздохнул исправник, — а сколько страданий доставили родным. Усадьба Матушевича конфискована, на Голубовского и Бычилу наложен секвестр, десяток семей уже отправлены во внутренние губернии. Ах, безумцы, потерять права и имущество… И ради чего?.. Извините, господа, извините, панна Людвига, — вдруг спохватился Лужин, — что посвящаю вас в неприятности местных дел. Но, как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит.

— Если господам будет интересно, — сказала панна Людвига, — я могу показать наши пруды и парк.

Это были ее первые слова за вечер.

IV

Все поднялись и возглавляемые юной хозяйкой вышли из дома через тыльную дверь. Парк примыкал к дому. Наша молодежь, окружив панну Людвигу, слушала ее рассказ о достоинствах деревьев и кустов. Я объединился в компанию с Шульманом и младшим Володковичем. Позади нас шли хозяин, наш командир и исправник Лужин, и их разговор нас доставал.