Оценить:
|
Оранжевый портрет с крапинками
- Предыдущая
- 29/47
- Следующая
29
— Кто? — удивился он.
— Видишь ли… это твой отец.
Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверно, от слишком большой неожиданности. Только спросил:
— Значит, это неправда, что он погиб?
— Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.
— А где он был?
— Жил. В Москве… С другой семьей.
— А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла? — сумрачно спросил он.
— Он… Когда тебе было полгода.
— Ладно. Я подумаю…
Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:
— А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?
Мама сказала очень серьезно:
— По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал… Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.
— А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?
— Да… Тогда было очень тяжело, и я написала ему.
— Я подумаю еще часик, ладно?
— Как хочешь…
Через час он сказал:
— Нет, я не пойду. По-моему, он предатель…
— Как хочешь, — опять сказала мама.
— А мы поедем опять на тот островок?
— Обязательно…
Но назавтра маму срочно вызвали на работу.
Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье… Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни…
Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: «Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость… Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!»
И грянул в прихожей звонок.
Он показался неожиданно громким. Наверно, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла из комнаты и уже не очень встревоженная, но удивленная вернулась через минуту. Сказала сыну:
— Там тебя спрашивают… Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет… Может, ты что-то натворил во дворе?
— Нет, — сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки. — Это, наверно, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает… Я сейчас…
— Не Светки, а Светы, — сказала мама…
В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь — на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.
— Фа-Тамир…
— Мой привет и привет всех иттов вам, сет…
— Привет, Фа-Тамир.
— Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?
— Я все помню, Фа-Т… — он вскинул голову и сказал суше: — Да, маршал.
— Значит, вы готовы ехать, сет?
— Я оденусь, ладно? Вечер холодный.
— Я дам вам плащ и шлем.
— Тогда… — Он прислушался. За дверью опять пели. — Идем, Фа-Тамир.
В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.
Фа-Тамир снял с бревна поводья. Положил руку на седло того коня, что пониже.
— Садитесь, Фа-Дейк. Вам помочь?
Маленький сет народа иттов молча помотал головой.
Все отчетливее, все быстрее вспоминал он то, что было раньше: и густое фиолетово-чернильное небо, и топот конницы, и летящий навстречу красный песок. В теле, в ногах появилась привычная пружинистая сила. Сет Фа-Дейк легко прыгнул в седло.
Плащ и шлем сами собой оказались на нем. Прогудел под копытами асфальтовый двор, метнулись, размазались в желтые полосы огни в окнах, спутались, смешались в клубок и тут же развернулись в темную и широкую ленту-дорогу вечерние улицы. Понеслись совсем близко, у самых щек, звездная пыль, зазвенела от ударов подков невидимая медь.
Плащ вытянулся за плечами, затрепетал.
Фа-Дейк выпрямился в седле, ослабил повод. Конек был резвый, послушный. Но незнакомый.
— А где мой Тир?
— Тир ушел в табун к диким лошадям, сет, — суховато отозвался Фа-Тамир.
— Не уследили?
— Его и не держали, сет. Он тосковал по вам и никого не подпускал к себе.
— Жаль. Теперь его не найти…
— Боюсь, что да, сет.
— Фа-Тамир, — на лету сказал Фа-Дейк с упреком и даже с тревогой. — Зачем ты так? Все «сет» да «сет». Раньше ты называл меня Огонек.
— Да, с… да, мой мальчик. Но сейчас другое дело. Сейчас я посланец короля и должен держать себя, как велит это звание.
— Фа-Тамир! А зачем король зовет меня? Что-то случилось? — наконец не выдержал Фа-Дейк.
— Да… Да, сет. Он хочет попрощаться.
— Но… как попрощаться? Мы же попрощались в тот раз.
— Он хочет попрощаться совсем. Король умирает, Огонек, — сказал маршал.
Красные пески
Темная дорога кончилась, и вместо звездной пыли понеслась навстречу песчаная пыль. В крошечных летящих крупинках кварца холодное солнце зажигало мгновенные колючие искры.
Копыта застучали по расколотым плитам древней дороги. Фа-Тамир придержал коня. Конь Фа-Дейка сам замедлил шаг. Всадники подъезжали к военному поселку иттов.
Беспорядочный, почти не укрытый от песчаных ветров городок вырос вокруг многобашенной гранитной крепости тауринов за долгие годы осады. Это было скопление потрепанных шатров, конных фургонов и кибиток, хижин, сложенных ив обветренных сланцевых плиток, и шалашей, сплетенных из стрелолиста. Многие шалаши и хижины были крыты трофейными щитами тауринов.
- Предыдущая
- 29/47
- Следующая