Мне не больно

Оглавление

10. «СИБЫ»

Люба! Вам пора домой, скоро стемнеет…

– Я сейчас, Вячеслав Константинович. Только кашу доварю.

Больной лежал на высоких подушках, бессильно откинув голову. Лицо, когда-то красивое, было белым, под цвет наволочек, на лбу и возле рта залегли глубокие резкие складки, большие руки недвижно лежали вдоль исхудалого тела. Художнику Вячеславу Константиновичу Стрешневу было едва за тридцать, но выглядел он на все сорок пять. 'Болезнь брала свое Стрешнев, еще совсем недавно сильный и энергичный человек, теперь едва мог вставать с деревянного топчана, заменявшего кровать.

Лу занималась непривычным, а потому крайне сложным делом – варила на примусе пшеничную кашу. Примус приводил ее в отчаяние – то совсем не желал гореть, то вспыхивал ярким пламенем, начиная угрожающе шипеть. Импровизированная кухня была тут же – в большом помещении под крышей, служившем когда-то мастерской, а теперь ставшем единственным прибежищем опального художника. Картины, в подрамниках и без, были безо всякого порядка расставлены вдоль стен.

– Люба! Вы совершенно напрасно утруждаете себя! – Вячеслав Константинович, с трудом приподнявшись на подушках, укоризненно покачал головой. – Вы совершенно не обязаны заниматься этой ерундой! Я и сам могу приготовить не хуже.

– Это моя работа. Я ведь патронажная сестра, мне за это и платят…

«Патронажная сестра» Лу работала уже третий день. Это была ее выдумка, как казалось, достаточно остроумная. Конечно, в районной больнице, где она якобы служила, такой должности не было и в помине, но дотошная Лу вспомнила, что читала о подобном в одном американском журнале. Убедить больного было нетрудно, тем более что девушка заранее приготовила внушительного вида бумагу с треугольными печатями.

– Готово! – сообщила она не без гордости. – Я даже не пересолила.

– Все! Отправляйтесь домой! – Художник закусил губу и медленно сел на топчан. – Вы и так потратили на меня уйму времени, а вам еще в пригород ехать…

Легенда Лу была проста: девушка из провинции, закончившая курсы медсестер и случайно – из-за болезни тетки, жившей в Столице и нуждавшейся в уходе, оказавшаяся в большом городе. Так было легче объяснить слабое знакомство с местной топографией и полное незнание столичных знаменитостей…

Лу хотела было снять белый халат, но вовремя вспомнила, что местные врачи и сестры милосердия, которых именовали жутким словом «медсестры», надевают пальто прямо поверх халата. С точки зрения гигиены, это было совершенно недопустимо, и девушке приходилось стирать халат каждый вечер. Единственное, на что она не решалась, так это взять медицинские принадлежности местного производства: вид здешних шприцев вызывал ужас. Оставалось надеяться, что художник не заметит разницы.

– Вячеслав Константинович! Можно я еще минуту побуду? Хочу на ваши картины взглянуть…

Картины были хороши. Лу, считавшая себя неплохо подготовленной и успевшая сдать экстерном за два курса искусствоведческого отделения в университете Сент-Алекса, была вначале удивлена, а затем пришла в восторг. Это была действительно живопись двадцатого века – сильная, нервная, не похожая ни на набивших оскомину «передвижников», ни на западных «истов» всех мастей. Особенно поражали краски: их сочетание порой восхищало, а порой и пугало…

Художник бледно улыбнулся и покачал головой, явно не одобряя подобного интереса:

– Люба! Поверьте, там нет ничего особенного! Вы бы лучше в Третьяковку сходили, когда будет свободное время.

– Я была. Один раз. Мне не очень понравилось.

Это была чистая правда. Лу зашла в Третьяковку, но повидать человека, которому должна была передать письмо, не удалось. Он был арестован еще в прошлом году, и письмо осталось неврученным. Девушка честно обошла залы, но «реалисты» навевали скуку, «советское» искусство просто смешило; восхитили иконы, но когда Лу увидела Владимирскую Богоматерь, с которой сорвали ризу и распяли на бледно выкрашенной стене, ей стало не по себе.

– Вам учиться надо, Люба, – вздохнул художник. – Извините, что я это говорю, но вы девушка умная, талантливая. Семь классов – это мало, поверьте…

Девушка покорно вздохнула. Выдерживать роль недоучившейся сестры милосердия стоило немалых трудов. Все время приходилось сдерживаться, чтобы не заговорить по-французски, а то и перейти на привычный с детства английский с хорошо поставленным американским акцентом. Приходилось думать перед каждой фразой, порой переводя саму себя.

– Мне нравятся ваши картины, Вячеслав Константинович. В Третьяковке таких нет.

– Ну помилуйте! – Стрешнев с трудом встал и принялся за кашу. – Ну чем они вам нравятся?

– Красками, – не задумываясь, ответила Лу. – У вас краски… как у Рокуэлла Кента или Рериха, только еще лучше… Они…

И тут Лу опомнилась: художник смотрел на нее во все глаза, забыв о стынущем обеде.

– Люба! Откуда вы… В Советском Союзе нет ни одной картины Рокуэлла Кента!

– А из журнала, – храбро пояснила Лу. – Какой-то американский журнал, у нас одна больная приносила. Там по-английски, но картинки я все посмотрела.

Вовремя вставленное слово «картинки», похоже, успокоило художника.

– А вы наблюдательны, Люба. К сожалению, в нашем родном отечестве по-прежнему все меряют незабвенными традициями Академии художеств. Композиция, количество фигур, интерьер… Я-то что, но вот Филонов, не мне чета… Иногда кажется, что приходится разговаривать с глухонемыми…

– Вы ешьте, Вячеслав Константинович! Остынет…

Любе не хотелось продолжать разговор на эту столь болезненную для мастера тему. Пора было уходить – слишком долгие визиты «медсестры» могли вызвать подозрение у наблюдательных соседей. Внезапно в дверь постучали. Стрешнев удивленно поднял голову: этот визит был явной неожиданностью.