Хижина дяди Тома

• Предыдущая
• 25/113
• Следующая

– Погоди, Сэм, да ведь ты еще сегодня утром собирался помочь мистеру Гейли изловить Лиззи, а теперь сам себе перечишь! – перебил его Энди.

– Послушай моего совета, Энди, – с необычайным высокомерием сказал Сэм, – не берись судить о том, что тебе не по разуму. Вы, мелюзга, народ безвредный, но где вам разбираться в принципах!

Энди виновато умолк, сраженный непонятным словом «принципы», которое произвело не менее сильное впечатление и на его сверстников, находившихся в кухне. А Сэм продолжал:

– Во мне заговорила совесть, Энди. Когда я решил изловить Лиззи, мне думалось, что хозяин этого хочет. А у хозяйки, оказывается, на уме было совсем другое. Вот тут-то совесть во мне и заговорила, потому что держать сторону хозяйки всегда выгоднее. А человек я верный, от своих принципов никогда не отступаю, и совесть у меня есть. – С этими словами Сэм поднес ко рту куриную шейку. – Какой толк в принципах, если их не придерживаться! Получай, Энди, косточку, я ее не дочиста обглодал.

– Ладно, ладно, – сказала тетушка Хлоя, – не мешало бы тебе еще один принцип иметь: ложиться спать вовремя и не держать здесь людей до утра! Ну, малыши, марш отсюда мигом, не то каждый по затрещине получит.

– Негры! – провозгласил Сэм, милостиво взмахнув панамой. – Примите мое благословение. Расходитесь по домам и не грешите.

И, удостоенное этим напутствием, собрание покинуло кухню.

ГЛАВА IX,
из которой следует, что сенатор – всего лишь человек

Сидя у камина, веселый огонь которого играл на ковре уютной гостиной и поблескивал на чашках и сверкающем чайнике, сенатор Берд снимал сапоги, готовясь сунуть ноги в красивые новые туфли, вышитые ему женой, пока он ездил на сессию сената. Миссис Берд, олицетворение безмятежного счастья, следила, как прислуга накрывает на стол, и то и дело обращалась с назиданиями к детворе, предающейся тем проказам и шалостям, от которых нет покоя матерям с самого сотворения мира.

– Том, оставь дверную ручку!.. Мери, Мери! Не тяни кошку за хвост – ей больно! Джим, нельзя лазить на стол! Друг мой, как хорошо, что ты дома! Мы тебя совсем не ждали сегодня! – воскликнула она, улучив наконец-то минутку, чтобы поговорить с мужем.

– Да, да! Я решил – дай-ка съезжу домой хоть на одну ночь, отдохну как следует. Устал ужасно, и голова болит.

Миссис Берд покосилась на стоявший в шкафу пузырек с камфорным маслом, явно собираясь прибегнуть к его помощи, но муж остановил ее:

– Нет, Мери, не пичкай меня лекарствами. Чашка горячего ароматного чаю, немножко домашнего уюта – вот все, что мне нужно. Да, нелегкая жизнь у законодателей!

И сенатор улыбнулся, словно ему было приятно думать, что он приносит себя в жертву родине.

– А что у вас там делается, в сенате? – спросила его жена, когда чаепитие кончилось.

Маленькая миссис Берд обычно не утруждала себя заботами о сенатских делах, мудро решив, что у нее достаточно своих собственных. Поэтому мистер Берд удивленно поднял брови и сказал:

– Да ничего особенного.

– А правда, что сенат принял закон, запрещающий давать кров и пищу несчастным беглым неграм? Я давно об этом слышу, но мне все как-то не верится – неужели такой закон можно утвердить?

– Что с тобой, Мери? Ты вдруг стала интересоваться политикой!

– Вздор! Мне никакого дела нет до вашей политики, но это, по-моему, неслыханная жестокость! Я надеюсь, друг мой, что вы его не пропустили.

– Сенат действительно принял закон, запрещающий оказывать содействие невольникам, которые бегут из Кентукки. За последнее время аболиционисты так осмелели, что в Кентукки начинают серьезно беспокоиться, и мы, как добрые христиане, должны что-то предпринять у себя в штате, чтобы положить конец всем этим волнениям.

– Так неужели же нам нельзя будет приютить этих горемык хотя бы на одну ночь, покормить их, дать им что-нибудь из старой одежды и отправить дальше.

– Нельзя, моя дорогая. В этом и заключается «помощь и содействие беглым неграм».

Миссис Берд была женщина скромная, застенчивая, с голубыми глазами, нежным, как персик, цветом лица и певучим, мягким голосом. Но отвагой она не блистала. Индюк средних размеров мог обратить ее в бегство своим кулдыканьем, а дворовой собаке достаточно было только оскалить зубы, чтобы одержать над ней полную победу. Муж и дети составляли для миссис Берд весь мир – мир, которым она управляла больше уговорами и лаской, чем приказаниями. Только одно могло вывести ее из себя – жестокость; всякое проявление жестокости вызывало в ней приступы гнева, казалось бы несовместимые с ее на редкость кротким характером. Не было матери более снисходительной и доброй, и все же сыновья благоговейно хранили в памяти тот день, когда она расправилась с ними без всякой пощады за то, что они в компании с соседними озорными мальчишками забросали камнями беззащитного котенка.

Миссис Берд, зардевшись румянцем, что очень шло к ней, поднялась с места, твердыми шагами подошла к мужу и сказала весьма решительным тоном:

– Джон, признайся мне откровенно: ты тоже считаешь этот закон справедливым?

– А если я скажу «да», Мери, ты меня не убьешь?

– Ну, этого я от тебя не ожидала! Неужели ты голосовал за него?

– Голосовал, мой очаровательный политик!

– И тебе не стыдно? Какой возмутительный, позорный закон! Я первая нарушу его, дайте только срок. До чего же мы дожили, если женщина не может накормить и обогреть несчастного, изголодавшегося человека только потому, что он раб и всю свою жизнь знал одни лишь гонения!

– Подожди, Мери, выслушай меня. Я понимаю твои чувства, дорогая, и еще больше люблю тебя за такую отзывчивость. Но прислушайся к голосу рассудка. Пойми, что сентименты здесь неуместны. Речь идет об очень серьезных вопросах. Ради спокойствия общества мы должны поступиться соображениями личного порядка.

• Предыдущая
• 25/113
• Следующая