Сажайте, и вырастет

Оглавление

127

Над стариком, приняв всевозможные причудливые позы, нависли другие – кто упирался в низкий потолок затылком, кто держался за соседей, кто балансировал на одной ноге. Водитель фургона, без сомнений, думал о себе как о пилоте гоночного болида: закладывал виражи, принуждал мотор к ракетно-космическому реву, с адским скрежетом врубал передачи. При резком торможении или, наоборот, слишком резвом, со светофора, старте – все валились друг на друга, врезаясь локтями и лбами в тела ближних и оглашая внутренности ящика оглушительными ругательствами.

– Нормально! – басом прохрипел прямо в мое ухо сосед по лавке – рябой мальчишка в очень чистых брюках и очень грязном ватнике. – Октябрь! Осень! Не жарко, не холодно! Ездить – самый сезон!

– А когда – не сезон?

– Зимой и летом,– авторитетно сообщил сосед. – Зимой – вилы. Мороз. Летом – двойные вилы: жарко и дышать нечем. А сейчас – осень! Нормально! Кайфуйте, бродяги!

– Тоже мне, кайф нашел... – раздраженно, с кавказским акцентом, возразили сбоку. – А ты куда лезешь, гуталин?

Среди двух десятков бледно-серых лиц обнаружилось одно особенное, совсем темное. Полумрак делал круглую физиономию африканца отчетливо лиловой – в точности, как в песенке Вертинского. Правда, тот лиловый негр был завсегдатай притона из Сан-Франциско, а этот – наоборот, русский арестант.

– Сидеть хочу,– стеснительно ответил темнокожий на ломаном русском и добавил гладко: – Сит даун.

– Импоссибл, братуха! – коротко ответили от самого входа.

Афроарестант досадливо засверкал ярчайшими белками глаз.

– Как тебя зовут? – поинтересовался мой рябой сосед, дернув черного человека за колено.

– Бобби.

– Откуда ты, Бобби?

– Фром Джамайка... Название зеленого острова в зеленом океане вызвало у рябого романтическое восклицание. Он зачарованно повторил:

– Джамайка! Вот это да! А что ты там делал, на Джамайке?

– Играл в джамайка-сокер,– печально признался лиловый Бобби.

– Это как?

– Футбол, на волейбольной площадке, – объяснил кто-то. – Двое на двое. Лупят ногами через сетку...

– Сильно! – оценил рябой. – А сюда за что попал, Джамайка?

– Кокаин...

– Какого же хрена, Бобби, тебя сюда понесло? – хрипло простонали из гущи тел. – Джамайка-сокер! Здесь люди целый год деньги копят, чтобы слетать на Джамайку и поглазеть, как в футбол через сетку играют! А ты, дурак, все наоборот сделал! Зачем, Бобби, ты приперся оттуда – сюда, когда все нормальные люди валят туда – отсюда?

Афроарестант молчал, явно конфузясь.

– Что там? – спросил тот же голос. – Куда едем, старшой?

– Помолчи,– посоветовал индифферентный конвоир из-за решетчатой двери.

– Трудно тебе сказать, да? Куда едем?

– Не разговаривать!

– Слышь, скажи по-человечески! Куда едем?

– Домой.

Толпа радостно взвыла.

Окна в тюремном транспорте не предусмотрены. Направление и цель движения мы могли только угадывать – или прямо спросить у конвоя.

– Успеем до пересмены,– прокомментировал рябой.

– А если не успеем? – осторожно спросил я.

– Будем стоять два часа под самой тюрьмой. И ждать, пока новая смена не начнет прием. В хаты поднимут не раньше, чем в десять вечера...

Очень хотелось есть, спать и согреться.

Несколько дней назад Хватов – в очередной свой визит – предупредил меня, что я обязан не только прочитать пятьдесят семь томов ДЕЛА, но и ознакомиться с приложенными видеоматериалами. «Просмотр, естественно, состоится не в «Матросской Тишине», а в здании, это самое, прокуратуры. Не тащить же, это самое, ради тебя в следственный корпус тюрьмы телевизор и видеомагнитофон, правильно? Так что собирайся, будь готов, завтра или послезавтра тебя, это самое, закажут «по сезону»...

Заказали – в четыре утра. В половине пятого – полусонного, с дурной головой – вывели из камеры. Отконвоировали вместе с полусотней других путешественников (подавляющее большинство отправлялось в суды) на первый этаж. Заперли в сборной камере.

Заблеванное, провонявшее хлором и нечистотами помещение с черными стенами, с потолком в разводах, с углами, опоганенными выхаркиваемой туберкулезной мокротой, скоро оказалось забито так, что я не рисковал даже присесть на корточки и простоял, задыхаясь и моргая слезящимимся от сигаретного дыма глазами, до девяти утра. В какой-то момент дали пайку, но абсолютное большинство дружно отказалось брать как хлеб, так и сахар. Я поступил солидарно со всеми. Что-то жевать, употреблять пищу в такой тесноте, в запахах испражнений мне показалось абсолютно немыслимым делом.

Когда стоять вертикально, подчиняясь тяжким колебаниям плотной сотенной толпы, стало совсем невмоготу, дверь распахнулась. Всеобщий вздох облегчения мгновенно сменился напряженной тишиной. Выводной конвоир стал выкрикивать фамилии. Мою назвали в числе последних.

– Фамилия?!

– Рубанов.

– Статья?!

– Сто пятьдесят девять – часть третья, сто девяносто девять – часть вторая, триста двадцать семь – часть первая...

– Хватит, хватит! – усмехнулся выводной и сверился с моей арестантской карточкой. – Какой суд?

– Я не на суд. Я в прокуратуру еду. В Генеральную.

– В Генеральную прокуратуру? Террорист?

– Аферист.

– В конец коридора! Возле самого выхода – вторая сборная камера, совсем маленькая, холодная; там компания из десятка изнывающих организмов еще полчаса ожидала команды на посадку в автозек.

Поздним осенним утром, побывав в четырех районных судах Москвы и постепенно опустев, тюремный фургон доставил меня в центр города. Пристегнутый наручниками к юному сержантику, я прыгнул на тротуар почти в той же точке, где пятнадцать месяцев назад меня едва не стошнило от пространственного шока. Сейчас ничего подобного я не испытал. Все-таки общая камера – это не девятиметровый лефортовский каменный мешок. Меня не ослепило, не оглушило, не придавило к земле. Воронцовский переулок – уводящий пешехода с Тверской улицы в сторону Патриарших прудов – прохладным октябрьским днем смотрелся серо, скучно, как дешевая декорация телесериала.