Сажайте, и вырастет

Оглавление

Рассмеялись.

Два моих сожителя имели меж собой несколько вариантов таких висельных шуток. Смех, правда, получался очень тюремный: злой, преувеличенно громкий, переходящий впоследствии в приступ трудного, надсадного кашля. Совместно оба выглядели, как закадычные друзья. Мне сказали, что сидят вместе уже четыре месяца.

– Кстати, о кипятильнике, – зевнув, продолжил Фрол, почесывая теперь свой бицепс. Вытатуированный здесь комар, в милицейской фуражке и погонах майора, пришел в движение: попытался проткнуть волосатым хоботком локтевую вену (вдоль нее тянулся изображенный готическими буквами слоган: «крови нет – выпил мент»). – Может, чифирку, господа? Андрюха, ты как, поддержишь?

– Нет. Я буду кофе.

– А я – колбасу,– объявил тучный Вадим.

– Воля ваша,– буркнул Фрол и встал.

Его утренний туалет представлял собой душераздирающую процедуру. Полностью татуированный, необычайно сутулый, костлявый мужчина упер ладони в края умывальника, нагнулся и стал медленно, в несколько приемов, выхаркивать мокроту, издавая носом и горлом скрежещущие звуки. Негромкие стоны, ругательства и кашель продолжались несколько минут. Далее угловатый разрисованный дядя набрал в рот воды и погонял между щек – это заменяло чистку зубов.

Закончив, он запрыгнул на свое одеяло, подобрался ближе к столу, который уместно назвать «кухонным» (здесь на постеленных в несколько слоев газетах мы хранили свою посуду и пищу), и углубился в приготовление утреннего чифира.

В сто пятьдесят граммов кипятка он насыпал пятьдесят граммов чайного листа и поспешно накрыл кружку специальной самодельной крышечкой.

В момент ожидания самой желанной, утренней, дозы на Фрола нельзя было смотреть без жалости. Дрожали не только его руки, но даже и предплечья, и голова на тонкой жилистой шее.

Из своих сорока восьми лет он отсидел по тюрьмам, зонам и изоляторам более двадцати, несколькими сроками. То есть являлся профессиональным уголовным преступником. Фрол сам сообщил мне основные вехи своей биографии. В первые же часы знакомства. Простыми фразами. Рассказывая, он пошевеливал крепкими короткими пальцами. Вытатуированные на нижних фалангах воровские перстни как бы сверкали несуществующими, но подразумеваемыми бриллиантами.

...Но вот – напиток готов. Горячая кружка спрятана в ладонях. От нее отходит, заполняя все пространство камеры, горчайший, густейший, крепчайший аромат; сделан первый глоток, он же самый важный; ведь кофеин легче воды и собирается на самой поверхности сосуда.

Зажжена сигарета. Проходит несколько томительных секунд – и на лице разрисованного урки проступает выражение глубокого, сродни библейскому, страдания. Ибо нет на свете яда горше тюремного чифира! И тут же мученическая гримаса резво сменяется ухмылкой – безобразной, мокрой, обезьяньей. Завсегдатай тюрем поднимает на меня слезящиеся, блестящие глаза и подмигивает, как подмигнули бы сто тысяч неисправимых оптимистов.

– Сейчас бы планчика курнуть,– проговорил он с тоской.

– Точно,– кивнул Толстяк, зевая. Он до сих пор лежал. – Хорошей чуйской анаши...

– Что ты понимаешь,– хмыкнул Фрол,– в чуйской анаше?

– Я служил в стройбате,– объяснил Толстяк.

– И что?

– А то, что почти все мои сослуживцы были казахи.

– Понятно.

Мои новые друзья различались во всем. Прежде всего – в телесной геометрии. Толстый Вадим – огромный, бесформенный, с римским носом и бледно-голубыми глазами, со следами всевозможных пороков на лице и теле – состоял из сфер и овалов. И голова его, и плечи, и зад, и колени – все казалось избыточно круглым. Тело Фрола – наоборот, было слажено из прямых углов и призм. Торчали скулы и ключицы, подбородок, нос и хрящи ушей, и локти, и костяшки пальцев.

Когда, повернувшись друг к другу спинами, они стали застилать свои постели, мне показалось, что острые углы щуплого рецидивиста вот-вот проткнут пухлые округлости Толстяка, и тот лопнет, как воздушный шарик.

Голоса тоже не сочетались. Фрол громко скрежетал, как ржавый подъемный механизм, Толстяк тихо выводил мелодичные фразы.

Двоих совершенно непохожих друг на друга людей объединяло одно обстоятельство: оба сильно сутулились. В уме, про себя, я называл их «кривыми позвоночниками».

Подрагивая безразмерными телесами, Толстяк шумно умылся. Извлек аккуратно упакованный в целлофан кусок копченой колбасы, развернул и уложил его на чистую газету.

– Колбаса! – провозгласил он. – Есть желающие?

Фрол покачал головой – он еще переживал утренний, самый убойный, кофеиновый приход. Я тоже отказался.

Пожав плечами, Толстяк достал с полки книгу, а из книги – длинную полоску твердого картона. Она служила отнюдь не закладкой, но линейкой – вдоль ее края шли аккуратные насечки. Тщательнейшим образом промерив колбасный цилиндр, Толстяк взял тюремный нож – кусок пластмассы, грубо заточенный о металлический край кровати,– отпилил несколько чрезвычайно тонких фрагментов мясного изделия и стал употреблять. Ни чая, ни хлеба с утра он не признавал.

Полупрозрачный кусочек продукта в первую очередь сладострастно обнюхивался, потом внимательно рассматривался и только затем помещался в рот; мгновенно губы смыкались, скулы и подбородок двигались вправо и влево, раздавались звуки обильно выделяемой слюны, и далее несколькими мощными жевательными ходами челюсти колбасный ломтик разрушался. Маленькие голубые глазки то мечтательно теплели, то, наоборот, с подозрением обшаривали окружающее пространство: нет ли рядом кого-либо, кто способен покуситься на нашу главную ценность? Наконец, прожеванное уходило в пищевод посредством осторожного, но мгновенного глотка, сопровождающегося утробным стенанием – а пальцы уже любовно оглаживали следующий багрово-бурый, похожий на дореволюционную монету, кусок пищи.