Сажайте, и вырастет

Оглавление

2

– С легким паром!

Едва войдя в камеру, Фрол устремился к кипятильнику и коробке с чаем.

– А ты, Андрюха, скажу тебе, молодец! Ага. Наконец-то ты завязал со своими забегами и прыжками. Внял голосу разума, в натуре...

Я ничего не ответил. Зачем разубеждать человека? Тренировки я прекратил временно. Всякий спортсмен знает, что после пяти или шести недель ежедневной работы надо делать перерывы. Дней на десять. Чтобы предоставить организму отдых. Иначе – настанет переутомление и пропадет вся польза. Вместо того чтобы пускаться в объяснения, я просто промолчал.

С каждым днем я молчал все больше и больше. Иногда по целым дням не произносил и слова. Или читал, или сидел на своей кровати, глядя в стену и наслаждаясь тем, что в голове нет ни мыслей, ни идей. Предавался, по выражению Алексея Толстого, полезной скуке. Теперь мой мозг начинал производить умозаключения только в нужные моменты – тогда, когда это мне необходимо. В остальное время – он отдыхал и бездействовал.

Исчезли бесполезные переживания, страхи, болезненные всплески фантазии. Я наслаждался самоконтролем, как цирковой дрессировщик наслаждается тем, что его медведь наконец поехал на велосипеде. Мучительные вопросы – что со мной будет, где мои деньги, почему компаньон и босс не выходит на связь – теперь я отодвигал от себя несложным усилием сознания.

Я молчал, и на допросах тоже. Последняя беседа была по счету двадцать четвертой. Двадцать четыре протокола подшил Хватов в ДЕЛО. Везде зафиксирован мой отказ от дачи показаний.

Даже оставаясь наедине с адвокатом, я в основном только слушал его ободряющие речи. А сам – молчал. Рыжий лоер глядел на меня с тревогой, но не задавал вопросов.

Теперь я рассекал воздух лефортовского каземата суровым суперменом, этаким ницшеанским чуваком, – все ему нипочем, не чувствует он ни голода, ни бытовых неудобств, ни душевной боли, и беспокоит его только незамутненность собственного разума.

Трезвый, как тысяча убежденных трезвенников, я просыпался в шесть часов, проводил положенное время в упражнениях и без особенных усилий удерживал состояние чистого сознания до самого вечера.

Кривые сокамерники, толстый и тонкий, вписывались сюда исключительно в качестве карикатур. Два несчастливца, ежедневно погубляющие себя незначительными страстишками. Жалкие разгадыватели кроссвордов. Растратчики быстротекущих жизней. Глупые транжиры бесценного времени. Вот один из них кипятит воду и кидает в нее листья растения, дабы извлечь ядовитый сок, употребить его и опуститься в состояние искусственного возбуждения...

Чай иссяк. В последней продуктовой передаче Толстяку зашло всего пятьсот граммов. Фрол отчаянно экономил. Уменьшил дозу и реже употреблял.

– Cейчас бы планчика курнуть,– вздохнул он, отмеривая скупую дозу заварки.

– Точно,– откликнулся Толстяк. – И хорошим винцом запить.

– Не получится,– грустно возразил урка. – Дурь на дурь не ляжет.

– Тебе виднее. Фрол повернулся ко мне.

– А ты, Будда? Что ты думаешь на этот счет? Неожиданно для самого себя я признался:

– Однажды я составлю периодическую систему ядов. Расположу их по порядку. Как элементы в таблице Менделеева. Никотин, кофеин, этиловый спирт и так далее. Здесь – более сильная и опасная отрава, там – менее сильная...

Фрол снисходительно хмыкнул.

– Что ты знаешь про отраву, сынок?

– Я несколько лет выпивал и курил.

– Курил, выпивал... – передразнил татуированный. – А травку пробовал?

– Ни разу. Мои сокамерники синхронно рассмеялись.

– А черняшку? – спросил Фрол. – Белый? Марафет? А димедрол хотя бы? Нет? А ты видел, как зеки из эфедрина мутят первитин? А ты умеешь мел отбить из таблетки? А циклодол тебе известен, парень? Феназепам? Фенциклидин? Аминазин? Барбитура? Что, тоже нет?

Вот это да, подумал я и честно сообщил:

– Так далеко я не зашел.

– И не дай Бог тебе зайти далеко! – хрипло провозгласил Фрол и опять передразнил: – Таблица!.. Тот, кто ее захочет составить, быстрее умрет, чем дойдет хотя бы до середины. У тебя, буддист, крыша поехала. Не о том думаешь!

Фрол протянул мне кружку.

– Держи! Чифирни!

– Просветленный муж чифир не пьет,– ответил я. – Он пребывает в равновесии, а не возбуждает себя ядами.

– Хапни кайфа, дурак, – терпеливо, добродушно выговорил коренной обитатель тюрьмы. – Чая осталось – на два дня. Хапни кайфа. После бани – в самый раз. Хапни.

– Благодарю,– поморщился я. – Яды – это зависимость, а всякая зависимость – это тюрьма.

– Правильно,– кивнул Фрол. – И снаружи тюрьма, и внутри тоже. Хапни кайфа!

Покачав головой, я стал искать глазами свои учебники.

– Я не сижу в тюрьме. Я – на свободе. А тюрьмы вообще в природе нет. Она иллюзия. Мы сами себе придумываем тюрьмы.

Брови Фрола поползли вверх, зрачки расширились, дрогнули ноздри. Мне показалось, что своим отказом я безмерно оскорбил старика.

– Если тюрьмы нет,– раздраженно выговорил он,– тогда что ты здесь делаешь, философ? Встань и уйди отсюда!

– Куда?

– Туда! – узловатый, коричневый от табака палец указал в сторону окна. – На свободу!

– А свободы тоже нет,– ровным голосом изрек просветленный муж. – Она тоже иллюзия и обман.

Фрол содрогнулся, словно монах, услышавший кощунство. Он вскочил и резво проделал несколько рейсов от стены до двери, но потом шумно выдохнул и остановился передо мной.

– Никому,– проскрежетал он,– никогда такое не говори! «Тюрьмы нет... свободы тоже нет»... Есть! Есть, понял? Тюрьма – вот, здесь! Вокруг. А свобода – там! – Палец снова указал на окно. – А тут,– палец нацелился на мою упрямо наклоненную голову,– только философия. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышал? Так вот, он писал: идея становится материальной силой, когда овладевает массами! Овладевает, понимаешь?