Живая земля

Оглавление

Одержав первую победу, Годунов тут же развил успех, встал свободно, широко раскинул руки, вцепился в поручни – оккупировал столько места, сколько смог.

– Люблю это, – громко сообщил он Денису. – По Москве, на троллейбусе, среди людей достойных. Под Куполом не так. Скучно там. Даже морду набить – и то проблема. Напьешься в кабаке – тебя на улицу не выпустят, понял? Вызовут такси. Само собой, за твой счет. То есть, понимаешь, они тебе будут наливать, сколько скажешь, но твой адрес есть в файле, и компьютер ихний, сука, сразу подсчитает, сколько денег надо заморозить на твоем счету, чтобы точно хватило на такси. И в определенный момент тебе говорят: все, родной! Больше не наливаем. Иначе тебе на такси не хватит…

– А если ты не хочешь – на такси? – спросил Денис. – Например, охота пешком пройтись, проветриться?

– Тогда ментов вызовут. А менты тебя проветрят за шесть секунд. Такой ветер организуют, что мало не покажется.

Один из кожаных субъектов – прыщавый, бледнолицый, как бы только сегодня утром вернувшийся с исправительных работ – не выдержал и хмыкнул.

– Что тут смешного, братан? – спросил Годунов, поворачиваясь. – Это, бля, грустно очень, а ты смеешься. Нашел, тоже, тему для смеха. Там, под Куполом, знаешь, как лютуют? Там за любую мелочь на сто часов закрывают, а в хате стены мягким обиты, и ты сидишь там, один, и воешь. Слезы, сопли, жить не хочется. Это называется «вживить дозу стыда». Чувствуешь чистый стыд, понял? Моральное страдание. Дают жрать – а ты не можешь жрать, тебе стыдно жрать. Тебе даже дышать стыдно. Это очень больно, братан. Сто часов – четверо суток. Кое-как уснешь, ночью проснешься от холода, хочешь клифтом укрыться – а тебе стыдно клифтом укрываться! Наутро просыпаешься, и тут же тебя накрывает: ах, бля, что я наделал, как я мог, зачем, какой я идиот… И так до вечера. Дозняк держит трое суток, на четвертый день полегче, потом выпускают и в файл отметку ставят, и если опять когда-нибудь попадешься – доза будет уже двойная, понял? Так что не надо мне тут ха-ха исполнять, братан, потому как не смешно это все, а наоборот…

На площадке установилось гробовое молчание.

– У нас не так, – вдруг сказал бледнолицый.

– А как у вас? – сурово спросил Годунов. – Расскажи.

Бледнолицый улыбнулся, посмотрел на своих соседей – те тоже ухмылялись, щерили серые рты, но без особой злобы, скорее – с печальным превосходством.

– Как у нас? – переспросил бледнолицый. – У нас проще, братан. Гораздо проще. У нас расстреливают.

И все они, опять скрипнув локтями и воротниками, засмеялись. Сначала тихо, опустив лица, себе в грудь, дальше – громче, откровеннее, и потом – больше и смелее, и сам Годунов тоже подхватил, и Денис, и девчонки у окна, и несколько старух, слушавших весь разговор с обычным старушечьим интересом, и спустя минуту половина пассажиров смеялась. Не хохотали, не надрывали животы – сдержанно, трезво пересмеивались, переглядывались. Ха-ха! Как у нас? У нас очень просто. У нас расстреливают. Что может быть проще?

Глава 2

– Я в восторге, – провозгласил Годунов, выбравшись из троллейбуса и оглядываясь. – Какие прекрасные, открытые люди. Это что, твой район?

– Да.

Писатель задрал голову. «Интересно, – подумал Денис, – что он видит? Действительно ли ему нравится или это самогипноз? Мне бы не понравилось. Я бы решил, что попал в трущобы». Старый дом эконом-класса, дважды обвитый эстакадами и путепроводами, давно закрытыми для проезда по причине того, что некому ездить и не на чем. Сверхсовременное резиноасфальтовое покрытие демонтировано и переплавлено в сырье для производства сапог. Под эстакадами – сараи, амбары, курятники; многие и коз там держат, и коров даже. Первые два этажа башни сплошь закрыты вывесками контор и магазинов, все очень просто, фанерные листы, картинки в две краски; с третьего по седьмой – зеркальные стекла, кое-где даже пуленепробиваемые; дальше, до двадцатого, – сплошные гирлянды развешанного по веревкам белья. Еще выше – нежилая, запретная зона, восемьдесят уровней слепых окон, с огромными пятнами черной копоти в тех местах, куда попадали патрульные ракеты. Как водится, несколько этажей выжжены целиком, здесь это девяносто третий и девяносто четвертый; тут жгли мало, тут окраина, богатые не жили на окраинах. Говорят, до искоренения в этом доме на верхних этажах были недорогие отели.

– Хороший дом, – похвалил Годунов. – Слушай, давай-ка мы сделаем вот что. Позвони своей девушке. Ее зовут Таня?

– Да. А зачем?

– Я хочу пригласить ее в ресторан. Вон, вывеска хорошая. «Евроблины».

– Она не пойдет, – сказал Денис. – Она на меня обиделась.

Годунов удивился:

– А при чем здесь ты? Обойдемся без тебя. Желаешь присоединиться – присоединяйся, не желаешь – иди погуляй…

– Она не пойдет, – повторил Денис.

– Просто набери ее номер. И дай мне трубку. А там посмотрим…

Денис подчинился. Годунов ловко выхватил у него телефон, пошлейшим образом изогнул губы, отпрыгнул на несколько метров и принялся гнусаво бубнить, периодически вздыхая и закатывая глаза; слушать его длинные опереточные фразы, как бы вышедшие из-под пера сочинителя второразрядных любовных романов, было невозможно, и Денис отошел в сторону.

– Хо! – провозгласил Годунов спустя пять минут. – Старый Гарри в отличной форме. Она согласна. Ты идешь?

– Нет, – ответил Денис. – Во-первых, я не уважаю «Евроблины». Это дорогое заведение, и там полно разложенцев. Во-вторых, мне надоели кабаки. И кафе, и распивочные, и трактиры. Я и так каждый вечер сижу в кабаке.