Охота на царя

Оглавление

Неожиданно осенью между ними встала Ольга Климова. Алексей познакомил ее с бароном в театре. Стройный и красивый, с загадочными грустными глазами, Таубе выглядел рядом с атлетически сложенным Лыковым как прованский менестрель рядом с ландскнехтом. И Ольга не выдержала испытания. Алексей впервые увидел убийственную силу обаяния барона, и загрустил. Измена! Измена…

Сначала ему было нестерпимо обидно. Он хотел сказать им: ладно, будьте счастливы, не стану вам мешать. Потом Алексей решил все-таки поговорить с Виктором: понимает ли он, что делает? Два дня не решался начать этот разговор, а на третий ротмистр сам его начал. И спросил, как ему поступить. Он не был ни монахом, ни бабником. У него есть две женщины – одна в Петербурге, одна в Варшаве. Барон любил обеих одновременно, и обе они отвечали ему взаимностью. Когда Таубе заговорил о них, глаза его светились, он описывал своих женщин почти стихами. Никто другой не был ему нужен, он едва заметил Ольгу и менее всего хотел ссориться из-за нее с Алексеем.

Лыков еще день помучался, подулся, затем они с бароном крепко выпили и закрыли этот вопрос.

Ольга ничего этого не знала. Светскую равнодушную любезность барона она приняла за симпатию и решила, что разожжет в нем высокое чувство. Она ведь так хороша и умна. За нее будут соперничать уже двое незаурядных мужчин! А она будет выбирать, а уж когда выберет, зальет избранника счастьем… Анютка с Машей умирали от зависти и требовали подробностей: как посмотрел барон? Что сказал сыщик? Вечером на кухне Ольга спросила у маминьки:

– Скажи – хорошо звучит: «баронесса Таубе»?

Титул, пусть даже и баронский, кружил голову и играл немалую роль в ее планах.

Кончилось все быстро и неожиданно. Ротмистр заехал однажды утром, вывел барышню на прогулку на Откос и там объяснил ей все: и про Варшаву с Петербургом, и про свой несносный характер. Объяснение было вежливым, но безапелляционным. Барон был холоден как сталь. Ольга сразу поняла, что она – размечтавшаяся девочка-дурочка, и баронессой ей не стать никогда. Надо было удержать хотя бы Лыкова! Она написала ему очень тонкое и душевное письмо. Алексей ответил так, как будто ничего эдакого и не произошло, но просто перестал появляться в ее жизни. Ярмарка уже давно отшумела, вечера стали свободнее, но титулярный советник начисто забыл дом на Большой Печерской. Маша и Анютка втайне злорадствовали.

В ноябре, когда выпали и растаяли первые два снега, барона вызвали в Петербург. Вернулся он через неделю с рукой на перевязи. Рассказал по секрету Лыкову и Благово, что его привлекали к аресту австро-венгерского резидента в Киеве графа Нештвади, знаменитого стрелка и фехтовальщика. Чтобы взять его вместе с уликами, с украденными секретными документами и кодами, решено было арестовать графа непосредственно при переходе через границу.

– Дали мне в помощь штабс-капитана пограничной стражи Одинцова со взводом стрелков. Типаж отличный, самый что ни на есть русский: этакий капитан Тушин из сочинения графа Толстого «Война и мир». Слегка затурканный, вполне заурядный, но честный и службу свою знает. Я петушусь, говорю, что троих-то я уж как-нибудь и без их помощи повяжу; он со всем соглашается и делает по-своему. Как потом выясняется, не зря…

Ну вот. Когда Нештвади через, как он думал, пустой кордон начал переходить в Галицию, я вышел из засады и предложил ему сдаться по-хорошему. Для вправления мозгов сразу отстрелил конечности двум его агентам, с двадцати саженей. Обрисовал, так сказать, перспективы… И тут вдруг за моей спиной крики, топот, и из-за леса несется на меня с той стороны взвод мадьярских гусар! Представляете? Мы ошиблись насчет графа; он вез слишком важные документы. Нештвади, как потом выяснилось, купил делопроизводителя в штабе Киевского военного округа, и тот доставил ему мобилизационный план и план развертывания. И ради спасения таких бумаг австрияки решились на вооруженное вторжение на российскую территорию. Двенадцать всадников – и я, с шестизарядной пукалкой. Вот тогда я испугался, что граф меня пройдет…

И тут вдруг, как чертик из коробочки, выскакивает из куста Одинцов. Весь укрытый ветками, чистый леший. И кричит:

– Ребята! Целься в конь! Пли!

Из того же куста раздается залп, и из двенадцати гусаров шесть тут же падают на землю. Ругаясь, все шестеро встают и, хромая и охая, улепетывают назад, в свою проклятую Австро-Венгрию. Стрелки били только коней! Я пытаюсь уложить хоть кого-нибудь из них, а Одинцов хватает меня за руку и отводит револьвер! Не надо, говорит, барон, и так уже бегут; они люди подневольные, не берите грех на душу… Я удивился – и не взял.

– А пулю как же словил? – полюбопытствовал Лыков.

– Как-как? По дурости, как их еще ловят! Пока мы с гусарами воевали – про Нештвади забыли. Вдруг я чувствую зуд под левой лопаткой. Ясное дело – взяли на мушку… Прыгнул рыбкой в траву, но вот, все-таки зацепили.

– И что Нештвади?

– А… Он теперь и не стрелок, и не фехтовальщик. Не люблю я, когда мне в спину стреляют; отстрелил ему пальцы…

Только в декабре владыка принял иконостасы, стали ждать государя. Прождали все Рождество, Новый год, минуло Крещенье – тот все не ехал. Объявили новогодние награды. Благово, ожидавший станиславскую ленту, не получил ничего; Лыкову вышел годовой оклад за Зембовичей и Тунгуса. Наконец, из столицы назначили дату визита его величества – 10 февраля. Тут-то и пошли убийства эффенбаховских агентов в Москве. Благово понял – началась непосредственная подготовка к покушению. Надо было найти нижегородскую квартиру Сашки-Цирюльника, но именно это и не получалось…