Долгий сон

Оглавление

171

Вспомнила ухание Свенельда — ну точно филин…

Как тот, в подземелье, на плече у Рода — ухал там чего-то по своему, по филиньему, и не понять сразу. Смешной такой — глазищи вытаращил, ровно кот перепуганный, клювом пыхтит, лапами перебирает, типа сердится. Врушка, насквозь тебя вижу — пугаешь, чтобы забоялась к заветному сундуку подойти! А вот и не забоюсь! Подошла, от тяжелых крыльев отмахнулась — ухал так, что в уши ветром било — откинула кованый крышник.

Ууух ты…

Заискрилось в глазах ледяным светом — только слыхом изредка про такие камешки слыхивала. Однако же они какие-то не такие.. другие… вот дурочка — настоящих не видела, а как тут другие поймешь? Оглянулась на здоровенного филина — тот уселся на край сундука, сытым котярой глазищи прикрыл-открыл, лениво переступил тяжелыми когтями по дереву: мол, а мне без разницы! Бери, к чему душа ляжет!

Блеснул один камешек. Холодно, тревожно. К другим потянулась, а тот не отпускал, бил лучиком в глаза: бери меня! Потянулась, руку отдернула — вдруг страхом повеяло! Даже филин ухнул тревожно, снова лапами переступил, будто предостеречь хотел. Пропустила пальцами пару пригоршней — уууух… красяяво! Вздохнула. Потом еще раз вздохнула. А то я красявых не видала.. Где их носить-то… под лучиной у матушки Березихи?

Решительно схватила тот, которым холодно бил в глаза. Глухо ухнул… нет, рявкнул!!! — филин: брось, дурочка!

Не бросила. Из упрямства и вредности. И пошла следом за филином — тот уже научил, как за ним поспевать…

Брось, дурочка! Шаг назад, и все! Бери другой, радуйся, красуйся, не бери в голову и в руки!

Всего ша-а-аг…

Она его сделала. Вперед. За филином батюшки-Рода, который теперь летел почему очень тяжело и мрачно…

x x x

Счет дням не вели — Епифан сноровисто месил сапогами землю, Олия пробиралась следом, и вроде все одинако, а вроде и по-разному кругом. То дерево новое появится, какое раньше не видала, то траву какую Епифан укажет, в пальцах помнет, скажет, отчего и зачем такая трава создана или пригодна, то скала диковинная по-над берегом покажется. Один раз камешек чудной ковырнула, тяжелый, всего с кулак, а руку оттягивает. Епифан ухмыльнулся под бородой, одобрительно кивнул, когда отбросила. На што оно, золото, не в нем радость!

Дни насчитывать не так интересно, как Епифана слушать да всему новому научаться. Одной только болотнице почитай несколько дней отдали — и зачем Епифан ей такую науку давал? Едва отогрелась после ночи, когда над тиной один нос торчал и глаза, полные ужаса. Не, врут они, ночные филины, не было там у меня никакого ужаса! Ну, испугалась совсем чуток, потом успокоилась! Нашли чем пугать — ужами… Если бы змеюка страшная огнявая, как у Березихи в свиточках, что накидку над зубами злыми раздувает — тогда еще можно испугаться. Но опять всего лишь чуток, потому как она же глухая, ровно тетерка! И слепая что крот: коль сама не двинешься, не заметит, особливо в холодной воде — вот ее и бери удавкой, или железом острым, или вон щепастой рогатиной. Про рогатину сама и без Епифана знала. А он тоже, мог бы и не смеяться, когда мышка из котомки порскнула! Ну, завизжала чуток — а чего она так нежданно, да еще такая вертлявая да еще и прямо под ноги! Сам бы небось завизжал!

Представила себе визжащего и подпрыгивающего Епифана, звонко рассмеялась, потом еще пуще — глядя, как он недоуменно обернулся.

Ладошкой рот прикрыла, глазищи нахальные в землю и топает следом, хихикает, егоза непутевая… Или путевая? Не зря Велес про пути сказал, ох не зря!

Однако же в дороге не все было привычным — старательно повторяя уроки, иной раз сбивалась и путалась. Епифан не ворчал, повторял обстоятельно и сызнова, а она краснела от своей нерадивости, потихоньку сама себя щипала, и все гадала — ну отчего он, как Березиха, на правежку ее почти что и не кладет? Ну, было в тот раз, после дома родительского, так то не в счет, там вина была неразмерная. А наставленье без мученья в голову не вступает — сколь раз это Березиха говаривала, мокрые прутики сквозь морщинистый кулак протягивая…

Стыда особого и не было, или был? Как-то оно непривычно, голышом у ног мужика розговые извивы показывать. С Березихой и Агарьей-то ладно, а с Епифаном все одно ну как-то не так. Не то. Или это не стыд? Вздохнула, головой помотала. Помотала еще раз — не помогло, ничего яснее не стало. Отчего в тот раз под ремень голышом не стыдилась и даже сама его в краску вогнала? Неужто так хотелось всем естеством тот ремень поясной принять? Или мелькало что-то краешком сознания — стыдное, греховное и оттого сладкое?

Врушка! Какое там сладкое, даже когда купалась, он глядел не так, как мужики смотрят. А откуда тебе знать, как они смотрят, мужики-то? Огнивица говорила, что у них глаза, что ладошки — огладят, прощупают, вот так вот скользнут… показала как — и забылись, сплелись, уже про мужиков всяких там мохнатых и не помня!

Вздохнула, котомку следом за Епифаном сбросила — все, на ночь тут стоять будем. Пока щепал лучинку, напевно пересказывала урочное, что сегодня услыхала да поняла. Поправил, потом еще раз, повторила послушно, уж который раз за вечер вздохнула и вдруг деловито поднялась. К речке в пять шагов спустилась, вскинула руки к ветвям краснотала — спиной взгляд чувствовала. И даже поняла, что все, стой — хватит той кучки прутиков, что с трудом наломала от ветвей — гибкие не хуже березихиных моченых!

К костру вернулась, руки к подолу дернула — а он головой покачал отрицательно. Удивленно глянула и успокоилась — добродушной ухмылке и словам понятливым: