Дети любви

Оглавление

А потом был бешеный танец сердец, шум прибоя в ушах, грохот кипящей лавы в крови, удивительная легкость во всем теле и веселый ужас перед неизведанным… Короткий и счастливый стон, отразившийся от потолка, ставшего бездонным небом, – и тьма, полная шорохов, стонов и звуков, понятных только двоим.

Когда он на этот раз оторвался от ее губ, она не сразу выпустила его плечи. И глаза открыла не сразу, а когда открыла, то разглядела золотые искры в зеленых ирландских глазах. Они все еще обнимали друг друга, да так крепко, что Морин всерьез испугалась, смогут ли они вообще разжать руки.

Потом губы Дика обхватили розовый сосок правой груди, затем перешли на левую грудь, и она снова изогнулась в сладкой судороге, едва держась на ногах.

Однако потрясениям не было конца. Она почти не дышала, только вздрагивала, когда Дик медленно опустился перед ней на колени, непрерывно покрывая все ее тело поцелуями. Его жаркие губы коснулись нежной кожи живота… еще ниже, ниже, ниже – и вдруг Морин словно взорвалась изнутри, расцвела огненным цветком страсти, со странным изумлением отмечая, что у нее, оказывается, есть такие мышцы, о существовании которых она и не подозревала…

Морин Рейли впервые в жизни испытывала полноценный оргазм, и ее счастливый крик сливался со стоном изнемогающего от любви и желания мужчины, склонившегося перед ней.

Они лежали на пушистом ковре возле кровати, и умные, чуткие руки мужчины скользили по трепещущему телу женщины, изучая и лаская его, проникая в укромные уголки, овладевая, даря удовольствие… Морин почувствовала, как его пальцы скользнули вглубь ее тела, и застонала, чуть выгибаясь ему навстречу.

А Дик, замерев на секунду, вдруг рассмеялся тихим грудным смехом, и этот звук заставил Морин взвыть от вожделения и впиться жадным поцелуем в его мускулистую шею.

Потом он оказался сверху, осторожно опустился на нее, и Морин со стоном подалась навстречу, страшась и страстно желая того, что сейчас произойдет. Блаженная тяжесть тела мужчины ошеломила и привела ее в восторг, она в неистовстве обвила бедра Дика ногами и прижалась к нему, раскрываясь навстречу мужской плоти, словно цветок. Дик обнял ее, покрывая горящее лицо поцелуями…

Он взял ее, и одновременно сплелись в сладкой битве их языки. Потом не было ничего – и было все, как в первый день творения, и Морин, кажется, кричала его имя, а Дик, возможно, молился. Ничего нельзя было сказать наверняка, потому что они были единым целым, и слезы у них были общими, и стук сердца – общим, и дыхание – общим, и испарина – общей…

Их качало на волнах самого древнего океана на свете, и Морин с удивлением увидела, как посерел мрак за окном. По ее подсчетам, прошла уже вечность.

И эту самую вечность спустя Дик Манкузо, счастливейший из смертных, лаская чуть дрожащими пальцами трепещущую грудь Морин, восхищенно выдохнул ей в ухо:

– Я – идиот…

Она лежала, нагая, прекрасная, словно отблеск луны в темноте, словно слиток серебра, словно облачко, в которое превращаются на заре феи. Дик Манкузо разом вспомнил все бабушкины сказки, все протяжные и меланхоличные песни матери, Кейры Манкузо, простой посудомойки, в чьих изумрудных глазах и журчащем смехе-ручье однажды и навсегда утонул его отец, Джованни Манкузо… И Дик опять целовал свою Морин, сначала нежно, едва касаясь трепещущих алых губ, словно пробуя ее на вкус и боясь спугнуть… Потом – все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание, а она отвечала ему радостно и доверчиво, выгибаясь в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, желая только одного – раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…

И были изумление, восторг и безбрежное море счастья, которое, оказывается, всегда жило в ее душе, но только Дику было дано выплеснуть это море из берегов. И было ощущение того, что теперь наконец она обрела саму себя, стала собой, и больше не надо прятаться за плотными шторами и одиночеством, потому что она – женщина, а вот – ее мужчина, и сейчас они едины, ибо так захотел Бог…

– Дик!..

– Золотая!..

– Я люблю тебя!

Их крутило в бесконечной и беспечальной тьме, и звезды рождались у них на глазах, на глазах у них гасли, только им не было до этого ни малейшего дела. Их громадным маятником любви и желания возносило на невидимую высоту, туда, где нет воздуха, потому что нечем дышать, но нельзя задохнуться, разве только от счастья. А потом они достигли вершины и рухнули с нее вниз, свободные, как птицы… Нет, не птицы, а ангелы, такие же ангелы, как и те, что поют им эту прекрасную и грозную песню любви, любви бесконечной и вечной, любви прекрасной и страшной, любви единственной и разнообразной, любви, с которой все началось в этом лучшем из миров и которой все наверняка закончится, когда придет срок…

А потом тьма милосердно выбросила их на берег невидимого океана и откатилась назад, словно теплая волна, и Бог благословил их, потому что теперь…

…Богом был сам Дик, а светлый ангел, совсем такой, как на картинах Ботичелли, ангел со светящейся нежной кожей, ангел с улыбкой на припухших от поцелуев губах, его, Дика, личный ангел лежал в его объятиях. Дик нежно и властно провел рукой по прекрасному телу, прильнувшему к нему. Задержал ладонь на теплом лоне, вкрадчиво погладил шелковистую кожу на внутренней стороне бедер… Замер. Поднес руку к глазам.

На пальцах отчетливо виднелась кровь.

Он ошеломленно уставился на Морин.

– Господи, я…

– Тсс! Что ты шумишь? И чего ты так перепугался?