Год призраков

Оглавление

Через секунду Хинкли уже сидел в седле своего велика. Отъехав от нас футов на тридцать, он остановился и прокричал в нашу сторону:

— Я знаю, где живет Лу! Еще за десять баксов я ему скажу, что ваша сестра помогала Питеру Хортону.

Джим бросился было за ним, но того как ветром сдуло.

Вернувшись тем вечером к Драному городу, мы с Джимом обнаружили, что Мэри продолжила перестановки. Борис снова был дома — возился с машиной, Чарли лежал в озере, а мистер Конрад стоял в заднем дворе Хайесов, прислонившись к их дому. Мистер Барзита вернулся в коробку из-под обуви, где Джим держал фигурки всех, кто умер или уехал из нашего квартала. На крышке он вывел черными печатными буквами: «Зал славы». Не важно, что вы делали на Уиллоу-авеню, пока были там, — все равно рано или поздно вы оказывались в Зале славы. Мы нашли Барзиту среди других — он лежал поверх миссис Халловей, и Джим рассмеялся, глядя на них.

Белая машина, конечно же, была припаркована перед домом Питера Хортона. Бродяга стоял позади дома. Джим спросил Мэри, давно ли здесь белая машина, и она ответила: «Три ночи».

— Столько же она простояла и перед домом Бориса, перед его бегством, — сказал Джим. — Мистер Уайт что-то замыслил и скоро начнет действовать.

Я вообразил себе, как мистер Уайт взваливает на плечи громадное тело Питера.

— Да, — сказала Мэри.

— Что? — спросил я.

— Три.

— Три? — переспросил Джим. — И что это значит?

— На единицу больше двух.

— А как насчет Питера? — спросил я.

Мэри покачала головой:

— Не знаю.

— Хорошо, иди играй, — отпустил ее Джим.

Мэри удалилась на свою половину. Когда в ее классе начались занятия, Джим наклонился ко мне и прошептал:

— Сказать ей о том, чем грозился Хинкли?

— Ты думаешь, он это сделает?

— Нет, но…

— А если мы увидим машину перед нашим домом — сказать ей?

Джим согласился, а потом посвятил меня в свой новый план. Он собирался порыться под диванными подушками и под кроватью, чтобы собрать деньги на лампы-вспышки к своей камере.

— И тогда мы застукаем его на месте преступления.

Неопровержимое доказательство

Мы знали, что если мама выпивает и одновременно говорит, то она пьет быстрее. За обедом Джим задал тысячу вопросов про Бермуды, а прежде чем мама принялась за грязную посуду, я завел речь про Шерлока Холмса. Я думаю, Мэри догадалась, что у нас на уме, и потому удалилась в свою комнату. Спустя какое-то время мама выпила столько, что стала говорить сама по себе. Она курила как сумасшедшая и рассказывала нам о месте, которое называется Фар-Рокавей, и о том, как они с папой вначале жили в Кентукки, близ Форт-Нокса. Она рассказала нам о библиотеке в одном из домов — делами там заправляли две старухи, слепые двойняшки, которые помнили, где стоит каждая книга. Еще была история про местного доктора, который за лечение мог взять не деньгами, а поросенком.

Потом мы отправились вслед за мамой в гостиную, где она легла на диван. Мы с Джимом время от времени кивали в знак того, что слушаем. Если мама в каком-то месте улыбалась, мы смеялись. Но вот глаза ее закрылись. Сигарета в пепельнице догорала, недопитый стакан в руке накренился к полу. Поток слов не прекратился, но понемногу замедлялся, а смысла в сказанном становилось все меньше. Последними словами были: «Плохие дела вам плохо удаются», и на этом мама отключилась. Джим успел подхватить стакан, прежде чем вино пролилось, а я загасил сигарету. Мы вдвоем взяли маму за плечи и осторожно откинули назад, чтобы ее голова оказалась на подушке. Джим послал меня за одеялом и большой красной книжкой. Мы положили раскрытый том маме на грудь и отправились доложить Бабуле, что собираемся спать.

У себя в комнате я оделся и натянул одеяло на подушку, как меня учил Джим, чтобы со стороны могло показаться, будто я сплю. Когда мы спускались, каждая ступенька под нашими кроссовками издавала скрип. Мы прокрались в кухню, и Джим выключил свет — там и еще в столовой. Медленно, чтобы не шуметь, он открыл заднюю дверь. Та проскрипела, распахнувшись настолько, чтобы нам можно было пройти, и мы без помех выскользнули во двор. Часы показывали полдесятого, времени у нас было до полуночи, когда возвращался отец.

Мы обогнули дом и по газону побежали на улицу. Ветерок пах океаном. Питер Хортон жил у самой Хаммонд-лейн, и мы повернули в ту сторону. В большинстве домов, мимо которых мы проходили, свет уже не горел — лишь изредка светилось окно в спальне на втором этаже. Мы держались подальше от уличных фонарей, петляли туда-сюда, стараясь, чтобы под нашими ногами не хрустел гравий.

На шее у Джима висела на тонком ремешке камера, с каждым шагом ударявшаяся о его пальто. Когда мы оказались напротив дома мистера Барзиты, он новел меня по боковой улочке к Катберт-роуд. Вечер стоял безоблачный, и вдали от фонарей можно было, подняв голову, увидеть звездное небо. Джим знаком приказал мне вести себя как можно тише. Мы вышли на газон по правую сторону улицы и стали обходить дом, пройдя прямо под освещенным окном. Сердце у меня колотилось, а уши были навострены, как у собаки. За домом царила полная темнота — пришлось петлять среди садовой мебели и крокетных ворот. К счастью, с задней стороны участок был обнесен забором из редких продольных жердей. Джим перемахнул через ограду, я пробрался между жердями, и мы оказались в заднем дворе Хортонов.

Этот дом был самым старым в квартале. И самым большим — три этажа обломавшейся и потрескавшейся штукатурки, крыльцо с колоннами. Двор у Хортонов тоже был больше других — размером с два наших. Газона не было — заросли высоких сосен окружали дом спереди и сзади. Благодаря опавшим иголкам наших шагов совсем не было слышно.