Тайна в его глазах

Оглавление

Чапарро аккуратно складывает вместе все тома дела. Не гасит лампу, потому что боится совсем потеряться, если ему придется продвигаться по коридору в полной темноте. Возвращается тем зигзагом, который ему посоветовал архивариус. Когда остается совсем немного, он торопится, чтобы повернуть в последний раз и пересечь последний пролет. Там, в одном из прямых коридоров, вытянув ноги и уставившись в журнал, сидит старик. Чапарро чувствует ту же волну холода, которая его окатывала всякий раз, как они шли в гости к его тете Маргарите, которая была слепой от рождения. В конце визита, когда уже опускались сумерки и она шла провожать гостей до двери, по пути она выключала за собой свет, пока продвигались к выходу, чтобы не забыть ничего погасить и «не жечь электричество попусту». Когда она прощалась, обращая к нему свое лицо, чтобы он поцеловал ее в щеку, маленький Бенжамин видел за спиной старушки дом, которым овладели тени. Образ его тети, сидящей, например, за ужином в полной темноте или пробирающейся медленно в черной бездонной дыре комнат, преследовал его до самой железнодорожной станции Флореста, на которой они ждали своего поезда. И этот образ наводил на него ужас.

Чапарро прощается с архивариусом лаконичным «хорошего дня» и покидает Архив почти бегом. Поднимается на первый этаж Дворца, и только там радуется, вернув себе Буэнос-Айрес, наполненный солнцем и звуками, которые его встречают на ступенях со стороны Лаваче.

Тремя часами позже любой проходящий по тротуару мимо его дома в Кастеляр мог слышать в абсолютной тишине улицы быстрый треск печатной машинки или видеть в окне силуэт Чапарро, склонившегося над письменным столом и над этими клавишами, выбивающего абзац за абзацем то, что, видимо, станет второй частью его книги. В любом случае, его никто не видит и не слышит. Улица пустынна.

12

Я не отважился сказать ему «нет», хотя у меня были серьезные подозрения, что мне предстоят несколько неприятных моментов.

Моралес во время нашей последней встречи опередил меня.

— Я хочу отделаться от фотографий, — сказал он мне, когда мы уже почти прощались.

Я спросил его почему, хотя, пока спрашивал, понял, что он и так мне все скажет.

— Потому что не могу больше этого выносить, не могу видеть ее лицо, а она не может ответить мне взглядом. Но мне хотелось бы поделиться с вами перед тем, как я их сожгу. Не знаю почему. Показать их, может, это хороший способ попрощаться с ними.

Я мог бы ему сказать «нет», сказать, что всегда ненавидел разглядывать фотографии. Но не успел быстро отреагировать, или же во мне развилось безграничное сочувствие к этому парню, или же на меня напала неожиданная неловкость, которая всю жизнь не давала мне противиться просьбам. В общем, я согласился.

Мы договорились, что встретимся через три недели. Начинался декабрь. Дело лежало у меня в ящике с августа, и, не имея подследственных, рано или поздно я должен был вернуться к нему, проверить и зашить. Хотя меня совсем не радовала эта перспектива, но и дело, и Моралес, и я сам (до такой степени я втянул себя в эту неразбериху), все мы врежемся прямо в бетонную стену. Может быть, и поэтому тоже я согласился посмотреть фотографии.

Я вышел из Суда впритык по времени, пробежал полтора квартала, которые отделяли меня от бара, в котором мы обычно встречались. Моралес уже занял столик на двоих и с бережным вниманием филателиста складывал в стопки фотографии, которые он принес в коробке из-под мужских туфель. Я подошел не спеша и через его плечо заглянул в то, как разворачивались его кровоточащие воспоминания.

Половица подо мной скрипнула, и Моралес обернулся. На нем были очки, как у библиотекаря, и между губ зажат карандаш. С гримасой приветствия он пригласил меня сесть. Когда я сел, то увидел, что все стопки фотографий уже были развернуты в мою сторону, словно это домашняя выставка, в которой Моралес вызвался быть гидом.

— Уже почти готово, — сказал он, вытаскивая из коробки последнюю порцию фотографий и раскладывая их по стопкам передо мной.

Каждый раз, когда он выкладывал фотографию, Моралес брал в руки карандаш и вычеркивал строку в длинном пронумерованном списке. Не возникало ни малейшего сомнения, что этот тип обладал скрупулезной аккуратностью. Пока он раскладывал последние, я заметил, что список доходил до номера сто семьдесят четыре, и испугался, что придется ужинать слишком поздно. Я слегка пожалел, что не позвонил Марселе перед тем, как выйти из Секретариата. Пойти сейчас на улицу искать телефон-автомат было бы мучением, но я не мог оставить все вот так, не предупредив ее о том, что задержусь. Зачем добавлять еще одно полено в угасший костер наших встреч и невстреч? Не то чтобы мы были в ссоре. Нет. Даже и не в ссоре. Просто я один, видимо, чувствовал, как нарастает холод между нами.

— Я их расположу в порядке. Сначала эти, — сказал он мне, протягивая первую порцию фотографий, — когда Лилиана была еще маленькой.

Уже по этим фотографиям было видно, какая она красавица. Или я это видел, потому что ясно помнил ее последние фотографии, на которых ее красота прокладывала себе дорогу среди полного ужаса? Фотографии девочки были типичными для того времени. Многие из них были сделаны в студии. Ничего неожиданного. Лучшая одежда, аккуратная прическа. Я представил себе ее родителей, разыгрывающих ее за спиной фотографа, чтобы помочь появиться этим улыбкам, которые наверняка тонули в смущении после каждой вспышки.

— На этих Лилиана уже постарше. Пятнадцатилетие… и все такое. Еще до того, как она приехала в Буэнос-Айрес, понимаете?