Пепел Клааса

Оглавление

Александр искренне попытается понять привлекательность реального изображения, но не сможет.

«Ведь уродливо изображать то, что ты и так каждый день видишь, – будет размышлять он. – Когда гильдия живописцев и ваятелей из поколения в поколение оттачивала мастерство передачи Образа – это было возвышенно. Стремились к идеалу, хоть и не понимали его. А теперь? Трудно найти художника, который мог бы изготовить достойную копию. Самые талантливые покидают гильдию, отвергают традиции».

Александр навсегда запомнит день, когда впервые увидит реконструкцию Дома с Образа.

Потрясение. Артур, сын великого Никоса, будет кричать о бесполезно потраченных годах, о глупом подражательстве, о косности и слепоте традиционалистов. Печальное известие мгновенно облетит Город: на третий день по завершении строительства великий Никос погибнет – поскользнется и упадёт с крыши возведённого им Дома. Тогда-то Александр поймёт, что слова Артура – это не возглас безумца. Будучи художником, он раньше многих почувствует ветер перемен.

– Люди! Оглянитесь вокруг, – возгласит он. – Зачем подражать тому, чего вы не понимаете и чего не поймёте никогда? Вокруг – настоящая жизнь: деревья, горы, Город, океан, вы сами! Так будем же изображать жизнь, давайте перестанем гоняться за пустотой!

Так заговорит самый почитаемый из зодчих, единственный, кому удастся возвести здание, точь-в-точь как на Образе. Александр устрашится неуверенности, крепче прильнёт к традиции.

В тот день ему суждено будет познакомиться с последними открытиями Начикета, второй раз в жизни увидеть Летопись и Образ. Александр отметит одна тысяча семьсот пятидесятый удар сердца. Пора.

Разработка темы

Первое проведение. Первый голос

Эдик берёт трубку, в ней – утробный голос соседа. Не самый тягостный звонок.

– Чё так долго не брал, я уж думал, тебя дома нет.

Эдик смотрит на себя в зеркало. Вид обычный, никакой трагедии во взгляде.

«Врут литераторы, – думает он. – Ничего по глазам не определишь».

– Я спал, – отвечает он трубке. – Вчера лёг поздно.

Сосед ничего не знает. Эдика это устраивает, он старается никого не посвящать в свою личную жизнь. Так легче и ему, и окружающим. Сталкиваясь с чужой бедой, люди вынуждены либо сочувствовать, либо защищаться. Клаас избавил себя от участия в этом изнурительном церемониале, прикидываясь непобедимым обывателем. Никто из соседей не спросил его о жене, наверняка решили, что развёлся.

– Короче, в подвале опять та же х***я, – вещает трубка. – Как они варили, х*р их знает. Опять всё прорвало, на х*й, кипяток х****т, б***ь! У первых этажей паркет подымается.

– Ты перекрыть хочешь, что ли?

– Да конечно перекрыть, ё*-тэ! – сосед только и ждал вопроса, чтобы разразиться привычным монологом.

– Они за***ли, Эдик, я тебе говорю, просто за***ли… Б****, да сколько можно: уже договор заключили, бабла насыпали, всё равно та же х****я! По ходу, когда мы с тобой всё сделали тогда, ох******но было, а сейчас опять х**во! Какого х*ра эта Зина возникать стала! «Не по закону, б****, нас за жопу возьмут, сейчас строго». Да я говорю, слышь Эдик: «Да х** тебе на рыло, б****… Живи со своим законом и меняй паркет каждый месяц, б****…»

– Ну а чего она сейчас-то говорит?

– Так, б****, она же мне и позвонила, на х**! «Миша, б****, у меня паркет поднимается, б****. Перекройте с Эдиком воду, б****, пока аварийка приедет, на х**, у меня тут полный п***** будет! С меня причитается», б****. Е***** в рот, Эдик, дура, ни х*** не слушает, ни х***! В общем, давай, спускайся налегке, я ключи, всю эту х****, возьму…

– Ладно, давай, сейчас спущусь.

Эдик кладёт трубку, одевается и выходит на лестничную клетку. Обнаруживает, что забыл ключи и возвращается. На глаза попадается книга. Он смутно вспоминает, как сидел вчера голый и пьяный рядом с телефоном и обливал слезами подчёркнутые Кларой строки. Он знает их наизусть.

– Чёрт, страницы покоробились, – досадует он еле слышно, затем бережно кладёт книгу в сумку. Помедлив немного, Клаас вешает сумку на плечо и направляется к лифту. За спиной гулко лязгает замок.

На лестничной клетке пахнет варёным мясом, в квартире напротив ругаются молодожёны. Эдик заходит в лифт, из квартиры доносится визг соседки:

– Я не хочу видеть этого человека в нашем доме, понимаешь, не-хо-чу! Да, он твой друг, но мне он неприятен!

Двери лифта закрываются, ответной реплики Эдик не слышит.

«Как стеклопакет усиливает слышимость! Хорошо, я себе не установил», – думает он.

На стенке лифта подле свежего пятна мочи он замечает надпись: «Артурик лох», чуть ниже знакомое: «Я твою маму е***».

«Когда они успели?» – удивляется Клаас. В лифте полумрак, на лестничной клетке тоже сумрачно.

«Это надо умудриться написать что-то в такой темноте».

Поскрипывая, лифт проваливается в шахту. Эдику чудится, что нисхождение будет длиться сутки или двое… Как на поезде в Москву. Внезапно двери распахиваются а там… Он напрягает фантазию, но ничего не может придумать. Вдруг, как-то само собой приходит: кирпичная стена.

Но вместо того, чтобы спуститься в Аид, лифт останавливается, тусклый свет гаснет. Вырубили электричество. Эдик прикидывает, сколько это может продлиться. Зимой в горах из-за обледенения падают опоры линии электропередач, город может остаться без света и на неделю. Тогда Сочи показывают по центральным телеканалам, антикризисный штаб докладывает обстановку, пропитые голоса в переносных приёмниках сообщают, какой район уже «запитали» а какой «запитают» вот-вот. Азартные тётки ругаются с Электросетями: в соседнем доме свет горит, а у них не горит, хотя «запитали» вроде бы всех. Пропитые голоса благодарят за информацию, обещают разобраться. Электрические власти клянутся, что в следующем году авария не повторится, и так год за годом. Но сейчас лето, значит, в худшем случае, света не будет минут тридцать, от силы – час. Слава богу, ларёшники опытными стали, генераторы понакупили. Значит, мороженное не растает, а пиво не нагреется. По сравнению с зимними приключениями даже час в пропахшем мочой лифте кажется Эдику испытанием средней тяжести. Он думает о Зинином паркете: