Пепел Клааса

Оглавление

– Как приятно беседовать со студентом, который точно знает, что в жизни самое главное! – съязвил профессор. – Так что же это, позвольте полюбопытствовать?

– Бог. Существование Бога.

Аудитория неодобрительно загудела.

– Ну, это весьма сомнительный тезис. Думаю, что для большинства Ваших однокурсников, Эдуард, существуют иные жизненные приоритеты, никак не связанные богоискательством.

Я отвечу на Ваш вопрос так: с точки зрения теории познания существование Бога совершенно недоказуемо. И слава Богу! Как писал Жюль Ренар: «Не знаю, существует ли Бог, но для его репутации было бы лучше, если бы он не существовал».

При этих словах Клаасу стало тесно и страшно, точно его живого замуровывали в стену. Мироздание съёживалось до размеров аудитории, которая должна была возместить собой небесную скинию. Во святом святых вместо сапфирового престола громоздился стол из ДСП. Сидящий за ним видом был подобен козлобородому архивариусу. И от стола исходили реплики и взгляды и жесты. И лампа горела над столом. И двадцать четыре юнца склонились над партами. Грянул звонок. Студенты встали и закрылись тетради.

В аудитории остались двое: Клаас, отрешенно рисовавший в тетради какую-то спираль, и Осиртовский, бодро укладывавший в папку бумаги.

– Извините, если задел Вас, Эдуард, – профессор испытующе посмотрел на Клааса. – Я довольно часто сталкиваюсь людьми религиозными. Все они на мои слова реагируют одинаково – бросаются с пеной у рта доказывать бытие Божие. Конечно же, они пытаются убедить не меня, а себя самих. Они сомневаются в Его существовании, оттого и остервенение такое. А Вы, похоже, действительно веруете. Честно говоря, мне Вас немного жаль.

– Я хочу понять, – пробормотал Эдик, не отрывая взгляда от тетради. – Мне нужно почитать те книги, о которых Вы сегодня говорили.

– Пожалуйста, я прямо сейчас составлю для Вас список.

Осиртовский достал блокнот и ручку, написал названия книг, вырвал листок и подал Эдику.

– Спасибо.

– Вы бы могли написать курсовую по гносеологии. Уверен, это будет интересно.

– Я подумаю.

Следующие полугодие Клаас запоем читал Юма, Канта, Юнга, и ещё ворох статей по богословию, психологии, философии. В конце концов, он согласился на предложение Осиртовского написать серию эссе о трансформации собственной религиозности и метафизических представлений. Клаас работал по ночам перед окном, распахнутым в холодное небо. С каждой исписанной страницей он чувствовал обречённость и облегчение, постепенно освобождаясь от бесчисленных скреп, какими прошила его душу религия. Он превращался в странника, свободного и безродного. Когда Эдик в последний раз занёс руку, чтобы поставить точку, блеснула молния. Раскат грома сотряс дом.

Зажигается свет. Лифт, кряхтя, снова ползёт вниз.

Первое проведение. Второй голос

Хищники и травоядные, застигнутые половодьем, мирно уживаются на островках суши, покуда ищут лишь спасения. Непривычное соседство природных врагов вспомнилось Конраду Шварцу, когда мокрый до нитки от проливного дождя въехал он на постоялый двор, что примостился у эрфуртской дороги. Какого люда тут только не было! У телег резались в кости кабаньего вида ландскнехты, а под навесом амбара жалась к трухлявой стене рябая мужичка с младенцем. Им не досталось места в корчме. Крестьянка кормила дитя грудью, напутствуя начинающуюся жизнь невесёлой песенкой:

Mir und dir ist niemand huld.
Das ist unser beider Schuld.

***

Ни до тебя, ни до меня никому нет дела.
В этом наша с тобою вина.

Путь в корчму Конраду преградила увесистая хозяйка, которая уже раскрыла рот, чтобы отгрузить гостю порцию тюрингского гостеприимства, но, увидев благородную осанку, предполагавшую туго набитый кошелёк, вдруг заиграла всеми складками поросячьей мордочки и принялась рассыпаться в любезностях.

Шварц переступил порог и очутился в полутёмном помещении изрядных размеров, где пахло пивом и прокисшим тряпьём. За длинными столами собраны были все сословия Империи, за исключением князей и с добавлением мужиков. Созванный непогодой «рейхстаг» хлестал пиво из глиняных кружек, жрал, кому что было по карману, хохотал, бранился и занимался всем тем, что приходит на ум обывателям, вынужденным предаваться праздности.

Конрад двинулся вдоль рядов.

– Потому что раньше благородные господа довольствовались сукном и лисьим мехом, – услышал он прогорклое блеяние, – а сейчас рядятся в бархат да горностай. А кому, спрашиваю я вас, за всё расплачиваться? Известное дело – мужику!

– Это всё проклятые горожане их научили, – мотал башкой кудлатый сосед. – Каково дочке моего господина показываться на городской площади в бабкином платье, когда купчиха щеголяет в шитом золотом наряде, а в волосах у неё столько же отборных жемчужин, сколько у меня вшей в голове и срамных местах!

– Купцы – это подмастерья мелких бесят, – скривился шелудивого вида малый с воловьим прикусом. – Вот уж кто настоящие подручные дьявола, так это правоведы. Раньше и слухом не слыхивали ни о каком римском праве, каждый жил, как то от сотворения мира заведено: свободный – плати ренту, а за лес и реку не плати, крепостной – отрабатывай и оброк. А сейчас что? Эти книжники так и норовят свободного в холопа обратить!

– Верно говорят, Страшный Суд не за горами. Не стало ни в ком духа Христова, все продались дьяволу, кто за деньги, кто за привилегии. Только в мужиках правда Божья и осталась. А почему? А потому, что мы на земле сидим и от неё кормимся, как Господь Адаму заповедал.