Ночь длинных ножей

Оглавление

Это было — то ли имя, то ли прозвище, то ли обозначение принадлежности к загадочной для горцев заокеанской сказочной цивилизации. Его презирали с превосходством людоеда перед попавшим в лапы профессором-этнографом.

Майкл отбил все кулаки, в отчаянье, не чувствуя боли, молотя руками по стене. Потом опять пришел в состояние отупения. Потом начал в очередной раз задумываться о своей прошлой жизни, которая чем дальше, тем больше казалась ему совершенно нереальной. Он будто вспоминал какой-то не очень интересный фильм.

Время от времени в его мозгу возникали планы побега — но для того чтобы сбежать, нужно быть «крепким орешком» или «терминатором». А что он против своих тюремщиков? Эти люди учились выживать с детства в степях и горах, они привыкли к оружию и стрельбе, так же как он к зубной щетке и электробритве. Они ближе к пещере и всегда готовы тюкнуть ближнего каменным топором по голове. И их совершенно не волновало, что за Майклом стоят США с тремя тысячами ядерных боеголовок, авианосцами и непобедимыми «зелеными беретами».

— Брошу, да? — Тот самый мерзкий бородатый горец опять открывал люк и демонстрировал гранату. Ему нравилось выражение испуга на лице «Амеркана».

Майкл ежился и понимал в очередной раз, что он полностью в руках этого урода с дегенеративным лицом.

Когда тот сунулся в третий раз, американец вдруг понял, что горец, несмотря на свою откровенную дикость, вряд ли решится бросить, потому что заложник слишком дорог. Поэтому Майкл выпрямился, ошпарил злобным взором мучителя и витиевато выругался. Хоть он бранился на английском, чеченец понял, что его грязно обругали, сверкнул очами, взвесил гранату. Выкрикнул:

— Й-эх!!!

И швырнул ее.

Майкл зажмурился, приготовившись умереть. А потом понял, что чеченец просто имитировал бросок.

— Боишься, да? — по-русски крикнул чеченец. — Блядь, да. Амеркан. Здесь не Америка! Хо!

Майкл в очередной раз убедился, что к европейцам и американцам местные жители испытывают далеко не сыновние чувства и далеко не всегда преисполнены благодарности и признательности. Это относится не только к дикарям, но и к птицам полетом повыше. Майкл перед поездкой читал много материалов. И отлично помнил речь президента Ичкерии Аслана Масхадова на заседании Совета Министров Чечни. Она была произнесена в девяносто восьмом, перед началом боевых действий:

"Самое грубое нарушение нашей Конституции, когда в государстве существуют две идеологии — традиционная мусульманская и ваххабизм. Внедрение ваххабизма — это нарушение основ государственного строя. Они хотят бросить в пекло свой народ.

Мы должны смотреть в корень, что за этим стоит. Сегодня это американская политика через Саудовскую Аравию. Россия уходит, теряет позиции на Кавказе. На Кавказ заглядывается Америка. А как? Через Чечню. Поддаваться этой политике ущербно для чеченцев. Слишком увлекаться Америкой или Западом — ущерб для нашего народа, поскольку они опаснее России".

Майкла злила эта дикарская глупая гордость. Они до сих пор думают, что могут жить сами по себе и быть свободными от всего мира. Это их горькое заблуждение. Кавказ — слишком серьезный регион, чтобы оставить его в покое. Это не Острова Зеленого Мыса. Здесь разыгрывается большая игра. Здесь нефть и точки мощнейшего геополитического напряжения.

Однажды широкоплечий охранник с рябым лицом спустил в корзине магнитолу с треснувшим корпусом. И Майкл почувствовал прилив признательности к своим мучителям. Эта забота неожиданно тронула его.

— Слушай на здоровье, Амеркан, — сказал рябой.

Майклу выделили пару одеял. Одним он накрыл дощатый топчан, а другим прикрывался по ночам. Снаружи днем было жарко, по ночам становилось порой прохладно, но в бетонном мешке температура круглосуточно была терпимая. Основное время Майкл проводил, съежившись на топчане, и, поймав по радио какую-нибудь программу, тупо ее слушал.

Самое страшное, что он привыкал к такой жизни. И она даже начинала его устраивать. Главное, в ней не было перемен. Все мысли о будущем он научился отводить от себя и отодвигать куда-то на задний план сознания.

Так прошло четыре дня.

— Меркан, вылазь, — крикнул рябой охранник, открывая люк и просовывая деревянную лестницу.

— Куда? — непонимающе спросил Майкл.

— Вылазь, вылазь, — заголосил рябой так, как подгоняют стадо.

Руки скользили по перекладинам лестницы и дрожали, колени едва держали, но Майкл все же выбрался наружу, больно стукнувшись лбом о край люка. Покачиваясь, он распрямился и вдохнул широкой грудью свежий воздух.

Над подвалом, где сидел Майкл, был навес, под которым лежали какие-то железяки, дырявые покрышки от грузовика и сельхозинвентарь. В стороне стоял длинный дощатый стол и лавки. Справа была обширная огороженная территория, на которой держали скот, но сейчас он был на выпасе. Вокруг простиралась, насколько хватало глаз, степь, вдали маячили холмы и горы. Около уродливого длинного дома стояли ржавый разбитый грузовик и старая «Нива». На пятиметровой вышке, грубо и неэстетично сколоченной из досок и картонок, сидел под навесом часовой, держа между ног ручной пулемет.

Майкла внимательно разглядывал высокий, мрачный, с мясистым толстым лицом, лет тридцати пяти бородач, прокаленный здешним немилосердным солнцем и почему-то белобрысый. В его маленьких колючих глазах читалась насмешка.

— Янки, — хмыкнул белобрысый удовлетворенно, будто вовсе и не американца ожидал увидеть.

И Майкл почувствовал, что этот белобрысый черт — самый старший в банде. Двое охранников — рябой и дегенерат — стояли поодаль.