По ту сторону

Оглавление

Жизнь, можно сказать, устоялась. Дни текли похожие один на другой, как клоны. Уход за Стеллой да вечерние представления – вся моя работа. Состояние девочки, поначалу внушавшее мне большие опасения, мало-помалу стабилизировалось, боли уже не так её мучили. Барбара здорово помогла мне, приготовив снадобье из медного порошка (истёрла наждаком монетку) и яичного желтка, которое я давала больной дважды в неделю.

Обработанную рану я смазывала мазью, сделанной Барбарой из живицы – еловой смолы. Ещё она дала мне окопник и чернокорень – «дюже добрыя травы от полома косточек». Я наложила девочке лангету, рассчитывая заменить её, как только позволит состояние раны, на гипсовую повязку. Гениальный Пирогов ещё не родился, и гипс здешние лекари использовали отдельно от бинтов. Но я-то знала, как сделать лучше!

Я теперь регулярно получала денежное вознаграждение. Хозяин платил мне два гроша в неделю. Плюс харчи.

Не знаю, с какого перепуга, но денег я не тратила, прятала «в кубышку». На чёрный день, как говорится. Кроме того, меня не покидала надежда отыскать способ вернуться, а для этого могут понадобиться деньги. Сама не понимаю, почему так решила.

Наш рацион с началом поста не сильно изменился. Разве что вместо молока теперь по утрам пили что-то вроде киселя. Да ещё исчезли сало, курица и яйца. Для Стеллы сделали исключение – я настояла: ей, бедняжке, необходимо нормально питаться.

Барбара, как и прежде, регулярно наведывалась в кабак, не смущаясь нарушением рекомендаций отца Варфоломея, настоятеля местного православного прихода. «Господь милостив – простит», – говорила старая пьяница, накачиваясь пивом и «выборовой» – польской водкой, продуктом, вырабатывающимся в монастырях.

А Себастьян, наоборот, «завязал» по случаю поста, что не мешало ему регулярно лупить ветреную супругу.

Накануне поста Барбара сходила к святому отцу на исповедь, и меня звала с собой. Но я отказалась: пришлось бы открыться священнику, что ношу мужскую одежду, а это по здешним законам тяжкий грех. Помнится мне, за подобную «шалость» Жанну Д’Арк на костре спалили. К тому же пришлось бы, наверное, рассказать отцу Варфоломею о невероятной истории моего появления тут, в шестнадцатом веке. То-то он поразился бы!.. Да, нет, счёл бы меня умалишённой, а то и вовсе слугою дьявола. Конечно, существует тайна исповеди, но кто знает… Бережёного Бог бережёт.

А Хозяин, заботясь не о душе моей, а о бренном теле, дал умный совет: обзавестись, пока есть возможность, рекомендательным письмом, на случай, если стану искать должности лекаря.

– В магистратуре у меня кое-какие связи. Поспособствую тебе, Джек, исхлопотать нужную бумагу.

В тот же день Зуко отвёл меня к старшему канцеляристу Мариусу, сухощавому человеку с нездоровым желтоватого цвета лицом, которому представил как опытного акушера и лекаря-костоправа.

– Сколько же вам лет, друг мой? – полюбопытствовал господин чиновник.

– Семнадцать, – соврала я, не моргнув глазом.

– Хм. И в столь юном возрасте вы постигли науку врачевания? – недоверчиво спросил Мариус. – Позвольте узнать, где вы научились сему непростому мастерству – принимать роды и вправлять кости? И даже заживлять раны, как я слышал.

– У себя на родине, в Московии, господин канцелярист.

Я поведала ему вымышленную историю, будто бы у нас в роду все лекари, и меня, мол, с отрочества знакомили с азами врачевания. Мариус кивал, поддакивал. Он, похоже, поверил.

– Достойно похвалы стремление юноши овладеть навыками целителя, – похвалил Мариус. – Что ж, я, пожалуй, дам вам рекомендательное письмо. В обмен на услугу.

Так я и знала: денег потребует. Интересно, сколько он запросит?

– Моя супруга вот-вот должна родить, – продолжил господин чиновник.

Ах, вот в чём дело! Ну, это можно.

Спустя восемь дней супруга канцеляриста благополучно разродилась. У господина Мариуса прибавилось в семье, а я получила заверенный по всем правилам документ.

Впрочем, карьеру артиста я пока оставлять не собиралась, тем более Зуко решил попробовать меня в новой роли, и обещал прибавку жалования после Рождества. Он решил разыгрывать во время представлений небольшие сценки – что-то вроде клоунских реприз. Материалом послужили любимые в народе анекдоты, фацеции, как их здесь называли.

К моему изумлению, большинство «озорных историй» сильно отдавало «юмором ниже пояса», не отличаясь в этом отношении от привычных нам, людям будущего. Причём рассказывали их не стесняясь присутствием ни молоденьких девушек, ни почтенных матрон. То есть, так же, как и у нас, в двадцать первом веке.

«Поздно ночью из трактира вышел подвыпивший человек, и остановился у стены, дабы справить малую нужду. Лил дождь, и из водосточной трубы текла вода. Пьяница так и простоял всю ночь, думая, что это льётся его моча».

Слушая немудрёный анекдот, рассказанный и показанный «в лицах» Зуко, я представила себе мужика, проторчавшего всю ночь у стены с расстёгнутыми штанами, и от души расхохоталась. Хозяин не стал трогать штанов и доставать, но мастерски изобразил незадачливого выпивоху – Хазанов не смог бы лучше.

К Рождеству мы разучили и подготовили две сценки, и в обеих мне достались роли… женщин! Вот такой получился «двойной перевёртыш».

В первой репризе Зуко играл священника, к которому на исповедь явились три прихожанки. Облачённый в сутану Хозяин сидел, важно надувая щеки и перебирая чётки. Появлялся Станко в наряде простолюдинки и начинал исповедоваться: «Отец мой, согрешила я. Намедни вложила чужой меч в свои ножны». «Аббат», пожимал плечами и поворачивался к публике: «Глупые бабы – каждый пустяк считают грехом, – и прихожанке, – иди с миром, дочь моя, я отпускаю тебе этот грех». Входил Себастьян, изображающий простушку-крестьянку, которая, очевидно по совету подруг, повторяла слова первой прихожанки с небольшим дополнением: «Я вложила два меча, отец мой». «Священник» и её отпустил с миром. Наступала моя очередь каяться в том, что «в свои ножны вложила я три чужих меча». «Ничего не понимаю, какие ножны, какие мечи?!». Опустив глаза долу, объяснила: «С тремя мужчинами согрешила я, отец мой». «Что?! – изображая гнев, орал Зуко, и бросался догонять прихожанок, получивших отпущение грехов. – Стойте, негодницы! Вы не прощены, ибо меч и фаллос надлежит вкладывать в разные «ножны»!».