Жажда/water (СИ)

Оглавление

А рука до сих пор болит ― от удара о ее челюсть. Ты слышал хруст, слышал, как голова Пэнси стукнулась о камень, видел, как она медленно сползла по стене. Ты и раньше такое видел, со стороны. Столько раз. Это было так просто. Наверное, потому, что ты точно знал, что делать. Знал, как направить удар, чтобы она отлетела назад и впечаталась в стену.

Драко вбежал в туалет, нагнулся над унитазом. Его вывернуло, но позыв рвоты не принес ничего. Нет. Это неправильно. Что-то должно было быть, что-то должно было выйти. Это чувство — избавиться от него. Он выгнул корень языка, надавливая на горло, пока не почувствовал новый позыв. В этот раз он сплюнул, чуть-чуть. И тяжело задышал в холодную белую глубину унитаза, в которой эхом отдавались его тихие хрипы.

Сколько раз он видел, как мать сжимается от страха? Казалось, тысячи. Но он и дома-то почти не бывал — значит, всего пару раз. Достаточно, чтобы знать ― это было. Знать, что он никогда. Ни за что в жизни. Не ударит женщину.

Он так во многом хотел быть похожим на отца: иметь его власть, популярность, наглую, бесстыдную уверенность и силу, чтобы жить и дышать идеями одновременно грандиозными и разрушительными. Он любил отца. Скучал по нему. Но твердил себе, что никогда — есть одно, чего он никогда не сделает — не станет, подобно отцу, распускать руки. Потому что видел, как страдает мать, но все равно отвернулся, так и не смог дотронуться до нее, утешить, сказать ― что бы ни делал отец ― он, Драко, всегда будет рядом. Потому что он не был, не мог быть. И она заставила его пообещать, ― как-то ночью, той самой, когда он не выдержал и сорвался, а потом корчился на полу под прицелом безжалостной отцовской палочки. Когда они остались одни, а отец снова исчез в ночи, мать отвела его наверх, уложила в кровать и плакала. Твердила — что бы он ни делал, как бы ни распорядился своими блестящими возможностями — он не должен. Требовала пообещать ― никогда. Не причинять боли тем, кого любит. Как Люциус.

Драко тогда промолчал. Но поклялся ― тихо, самому себе.

Он часто бил мальчишек. Младших, старших, тех, кто не мог дать сдачи. Подстерегал, когда они читали у озера или шли на завтрак через общую гостиную. Если они выказывали неуважение, Драко давал им это понять. Он знал, что такое жестокость, потому что в ней вырос. Предполагалось, что и жить будет ― с ней. Но все равно оставался один рубеж, граница боли, которую он не мог перейти. Не понимал, в чем такая уж разница, по правде, ее почти не было, ничего существенного, но все равно. Он никогда не ударит девчонку. Ни одну. Даже Грейнджер.

Грейнджер.

Столько ошибок. Так много, брызгами крови в лицо, можно и утонуть, блин. Ничего не осталось. Какая разница? Все потеряло смысл. Потому что он предал отца, а теперь ― и последнюю частичку себя, что еще держалась. Еще жила.

В нем еще билась та дикая боль и ярость, решимость выкрикнуть Пэнси в лицо слова заклинания и смотреть, как она падает. Была бы это Авада? То, что он собирался крикнуть? Убил бы он ее? Что он, совсем сбрендил и охренел, скатился ниже отца? Что он, еще хуже? Драко не знал, не мог разобраться. Мог только содрогаться в позывах рвоты, надеясь, что что-то выйдет, но он сегодня почти не ел, а без еды шла только желчь. Наверное, и она скоро кончится. Лужа его рвоты еще не впиталась в трещины пола там, внизу.

Он попытался мысленно вернуться назад, до конца, до начала. Ему нравилось думать, что это из-за нее, что это все из-за Грейнджер. Но причем тут она? С какой стати? Потому что он точно знал, что сам виноват. Всегда и везде только сам, ― и все, к чему он так упорно стремился. Может, он так низко пал из-за нее. Но и в этом был виноват только сам.

Драко плохо соображал ― с тех пор, как увидел истерзанную Грейнджер. Но сейчас туман в голове был такой густой ― он с трудом понимал, откуда идет звук дыхания. И почему его так пугают неясные образы, мелькающие в этой бледной дымке. Кошмар. Беспредел. Полное поражение и безнадежность.

Драко отчаянно хотел опять ощутить вкус собственной рвоты. Но сейчас… пришлось признать, что внутри было пусто.

Он поднялся, едва сознавая, что делает, держась за бачок, потому что ноги подкашивались от стыда. Потянулся к раковине, почти соскальзывая, изо всех сил хватаясь за края, будто пытаясь оторвать ее от стены. Открылся кран. Драко нагнулся, наполнил сложенные ладони, потом прополоскал рот. Вкус был резкий, жесткий. Вода не принесла облегчения. Он попытался еще раз. Тот же химический вкус. Потом вода стала горячей, слишком горячей, потому что он слишком долго ждал. Драко попробовал снова. Вода обожгла язык, и стало немного легче ― он отметил это где-то на границе сознания. Поднял глаза и взглянул на себя в зеркало. Слева на челюсти наливался синяк. От удара Поттера. Жаль, что удар был таким слабым. Синяк — таким незаметным.

Вода перестала течь, опять стало тихо.

Как ему удалось? Так быстро дойти до конца? Всего за семнадцать лет. Драко чувствовал себя стариком, потрепанным жизнью. Опустошенным, конченым. Это конец. Все. Он подошел слишком близко к тому, чтобы стать… или уже стал ― он больше не был уверен ― чудовищем из своих кошмаров. Плевать, что сделала Пэнси. Неважно, насколько сильно он хотел видеть ее мучения ― думал, что, несмотря на переполнявшие его пустоту и отчаяние, хоть в одном может быть уверен. Он никогда не станет бить женщин. Лучше словами, ведь можно убить словом. Например, внушить, что любил ее. И имел — снова и снова, а потом вышвырнул в подходящий момент. Как половую тряпку, с разбитым нахрен сердцем так, чтобы его нельзя было склеить. Он с радостью бы это сделал. В точности и дословно. Все, что угодно, за то, что она сделала с Грейнджер. С той, которую он… что-то в нем… он…