Семь стихий. Научно-фантастический роман

Оглавление

— Адресует к центральному пункту, — устало и разочарованно сказал Николай.

— Вот они, компьютеры, — проворчал Энно. — Что в них заложишь, то и получишь, а когда надо… — И он безнадежно махнул рукой.

— Обращаться в центральный? — спросил Николай.

— Нет смысла, — ответил Энно, — скорее нам сообщат с континента, в чем дело. Будем ждать.

— Что бы это могло быть, как вы думаете?

Мой вопрос был чисто риторическим.

— Все, что угодно, гадать бесполезно, — скороговоркой ответил Энно.

— Значит, мы не сильнее компьютеров, — съязвил я.

— Увы, нет. Не сильнее и не умнее, — вполне серьезно, с расстановкой проговорил Энно.

ПОПЫТКА РАССКАЗАТЬ О СЕБЕ

Когда-то давным-давно жил я в сказочном краю, где были горы и реки, озера и тайга, чистые снега и просторные морские заливы, так что, куда бы ни пошел, придешь обязательно к морю, к его берегу. До горизонта вода, весной синяя-пресиняя, над ней чайки да пролетные птицы. Помню несколько оттенков летней воды: синий, зеленоватый, голубовато-серый, свинцовый, серебристо-желтый, и все тона и полутона живые, объемные, потому что свет, проникая в глубину, заставляет сиять само море и каждую волну, и каждый гребешок на ней.

Прилив быстрый, жестокий, пенный. В узкой скалистой расщелине многоводье долго терзало плоскодонку с пробитым днищем, лишь через несколько дней вынесло ее в открытое море. Чем не свидетельство морской катастрофы? И вот что странно: сколько бы книг ни прочитал я, сколько бы ни рассказывали бывалые люди о лихой судьбине, а вспомнишь море в бессонную ночь, и вот уж она — дырявая старая плоскодонка из далеких дней детства, и чужие слова и рассказы уступают ей место, а самые удивительные, казалось бы, случаи из книг и журналов забываются быстро. Что я могу вспомнить? «Марию Целесту», «Титаник»… А сколько прочитано!

Отливы стремительные, щедрые. Освобождается километровое поле серого песчаного дна, вдруг возникают зеркала озер, ямы с водой, лужайки с бессильно повисшими на камнях водорослями, из-под ног улепетывают коренастые прибрежные крабы, морские ежи сжимают иглы и на глазах врастают в песок, рыбья мелочь копошится в лужах, крупные червяки сами даются в руки — наживка, на которую хорошо идет навага. Раздолье. Когда было солнечно, перед нами открывался каждый раз новый мир, влажно сверкающий, зовущий. Если над крутыми прибрежными сопками блуждают туманы, в бухте уютно и чуть сумрачно, прибой утихает, весла ложатся на воду мягко, лодка идет споро — полюбились нам и такие дни. Переправившись через бухту, мы разводили на гальке костер, ставили чай в жестянке, на плоских раскалившихся камнях жарили рыбу, потом ловили крабов или собирали на крутом склоне сопки водянистую шикшу.

Однажды, возвращаясь в порт, мы увидели, как стоявший у причала огромный корабль вдруг стал разворачиваться кормой. Маневр показался нам нелепым. Еще мгновение — и корма теплохода задела буксир, стоявший рядом. Донеслись тревожные гудки, подала голос пронзительная сирена. Все в порту вдруг пришло в движение. Тревожно заметался луч прожектора.

— Тягун, — коротко сказал Янков.

Много позже я узнал, что тягун вызывается внутренними волнами: будто бы приходит невидимый, но сильный вал, который сдвигает корабли с места, срывает их с якорей, вызывает столкновения и аварии. А в тот давний день мой спутник коротко сказал: «Море качнулось». И я поверил. Янков был на год старше меня, но знал вдвое больше. Я уважительно звал его Борисом и охотно выполнял обязанности юнги: бегал за веслами, греб, привязывал лодку. Мы не были друзьями. Морские походы были для меня редкостью. Чаще всего Янков уходил на лодке со старшеклассниками. Это меня обижало, но через несколько дней, когда он дружески-призывно кричал мне с улицы и я видел, что он одет «по-морскому», обида мгновенно забывалась и я быстро собирался в путь.

Улица наша называлась Портовой: она отлого спускалась к самому морю.

Когда я думаю о прошлом, то оно как бы разрастается: приморский город теряется за чертой мысленного горизонта, его улицы превращаются в ослепительные проспекты, огни сливаются в сияние, и я ловлю себя на мысли, что так и не обошел его пешком в свое время. Портовая улица тоже вытягивается, я не помню, много ли было там больших домов и где она кончалась с противоположной от моря стороны. Та часть города, где я жил тогда, занимала весь пологий склон возвышения (его можно назвать холмом, быть может, даже сопкой). С этого возвышения хорошо просматривалась долина, и там тоже были дома. Река в долине делила город на две части. Висячий мост был хорошо нам знаком. У реки на песке летом цвели ирисы, серые большие птицы подлетали к воде, садились на гранитные валуны и поспешно улетали, как только наша ватага появлялась у берега.

Река с прозрачной водой несколько раз меняла направление и терялась в сопках. Воздух в той стороне казался синим, густым. И когда солнце клонилось к закату после долгого светлого дня, синева густела еще больше и долина пропадала в ней. Лишь зеленые от кедрового стланика горы оставались хорошо очерченными на фоне неба. Это были вторые ворота к морю. Река спешила к бухте Глубокой.

За мостом город опять взбегал на гору. Где-то был и другой мост для террапланов. Кажется, зимой мы бегали по нему на коньках. Так мы попадали в заречную часть города, все же никогда не добираясь до его окраины (даже у Янкова силенок не хватало).

Летом я хорошо видел другой берег. После полудня за рекой на взгорье светились желтые стены высоких старых домов. И это пустячное, казалось бы, воспоминание всегда тревожит меня. Желтые стены дальних домов казались недостижимыми, но там были люди, неизвестные мне и думавшие о чем-то своем, жившие своей жизнью. В этом я усматривал загадку. Наверное, в очень большом современном городе ничего похожего не испытаешь: даль закрыта небоскребами.