Семь стихий. Научно-фантастический роман

Оглавление

— Да уж запустят, — протянул Никитин и, обратившись ко мне, вдруг спросил: — А что же с тем делом, с той историей, о которой мы говорили?

Я понял: он вспомнил об Аире.

— А как об этом рассказать! — ответил я. — Попробуй, может быть, у тебя получится.

Он озадаченно посмотрел на меня, помолчал, потом добродушно улыбнулся.

— Жаль! — кокетливо воскликнула девушка в соломенно-желтом платье. Мне непонятно то, о чем вы говорите.

— Какой-то скользкий невразумительный разговор, — добавила другая и поежилась от вечерней прохлады.

— Скользкий? — переспросил Никитин.

— Скользкий, — сказала девушка.

— А вам бы хотелось знать до конца… то, что знать пока не дано. Изучить под микроскопом. Пинцетиком потрогать. — Никитин широко улыбнулся. — И меня тоже. Как инфузорию или моллюска.

— Ты усматриваешь в этом желании что-то противоестественное?

— Не усматриваю. Пытаюсь понять мотивы.

— Мотивы? Вот они: скучно — это раз. Домой пора — это два.

— Домой! — громко сказал Розов.

А мой двойник стал читать стихи:

Зашумела синева на склонах,
Золотыми лучами светится,
Вдаль — молодое, зеленое,
Несись, мое сердце, мой ветер!

Мы пошли к элю. Его алые от солнца бока были приятно теплыми, чуть шершавыми от дождей, градин, ветра, невзгод, почти незнаемых нами, людьми. Он раздвинул свои легкие, невесомые дверцы, подал нам трап, как будто был живым существом. И движения эти были такими мягкими, ритмичными, такими почти музыкальными, что я подумал: может быть, где-то там, среди тонких электронных слоев памяти, под никелем и пластиком конструкторы умудрились спрятать маленькое сердце.

Мы взлетели к алым небесам. Нас провожало солнце. Сосны на песчаных косах, где между длинных теней светились цветы.

Снова я услышал стихи; они казались знакомыми…

Скользнула птица черной тенью
В квадрате солнечном окна.
И что же? Вновь простор весенний
И небо, где не видишь дна!
А всходы! Зелень! По равнинам
Потоп травы, листвы разлив.
Родная, далеко идти нам
В напев берез и шепот ив.

Я знал эти строки. Губы шептали знакомые слова — на них щемяще отзывалось сердце:

А путь все длится, жизнь все длится.
Полжизни пронеслось, как день,
Как миг… Промчалась с граем птица,
И по окну скользнула тень.

ГАРМОНИСТ. НЕЗНАКОМКА ИЗ ДЕТСТВА

В моих руках книга, удивительная книга: можно читать слова и строки, можно видеть и слышать все, что хотел передать автор; привычка к чудесам все же мешает мне осознать всю необыкновенность происходящего; воображаемый мир становится реальностью, стоит только нажать маленькую клавишу, спрятанную в переплете… Шумели тополя под окном. К дождю, гадал я, или к погоде? Руки и плечи были приятно теплыми от загара. А на улице необыкновенно свежо.

Сейчас в комнате возникнет объемное изображение — это словно вторая жизнь, которой можно тешиться до старости. Но я чаще всего забываю о клавише. Люблю читать, как читали встарь. А если уж забавляться… я вспоминаю иногда простой способ: выключить программу сопровождения, подрегулировать генератор, поменять контакты — немного терпения, и объемная книга превращается в любопытную игрушку. Ее содержание можно менять, ее можно дописывать за автора или, наоборот, сокращать. И герои, почти живые, во всяком случае, очень похожие на таковых, тут же, на глазах, изменяли свои привычки и характер, а стало быть, и собственную судьбу. Как выигрывал какой-нибудь неважнецкий роман от такого неожиданного соавторства. Любые изменения, казалось, только украшали его. Каждое новое слово было уместным и нужным. С другой стороны, и сокращения тоже шли на пользу: прояснялись события, а образы как будто становились выпуклее, осязаемее. Но зато уж к хорошей книге притронуться трудно. Красота и мысль, соединенные навечно в скупых и лаконичных строчках, сопротивлялись любому постороннему натиску. По-разному, по-своему хороши такие книги, каждая на свой лад. И всегда меня смущала тайна: ни одна голографическая инсценировка не могла бы заменить мне слов и музыки фраз. Быть может, когда-нибудь человек овладеет этим тончайшим видом искусства: переложением книг на язык объемного кино. Но ведь искусство слова тоже на месте не стоит. По-прежнему со словом связано всякое движение души, его нечем заменить. Нити фраз связывают нас с тканью мира. И только они слова и фразы — донесут до нас настоящий смысл событий, их подлинность. Без слов мы слепы. И это не парадокс. Цветной калейдоскоп — вот что такое планета, пока не будут названы вещи, люди, поступки.

Два или три раза за чтением меня посетил странный образ: в ткань повествования вдруг входил человек, вовсе непричастный к сюжету. У него крепкие скулы, чуть покатый лоб с продольными морщинами, зеленые глаза, каштановые волосы с небрежным пробором. Так я его себе представлял. И стоило мне притронуться к этой удивительной электронной машине-книге с клавишами, как чаще всего именно он появлялся вместо другого, книжного героя. Я называл его гармонистом. Звонко и чисто звучала старинная гармонь в его загорелых руках. Таким я его видел в мыслях — таким он и появлялся.

Забавно все вдруг мешалось в книге, и я уже не читал, а фантазировал. Но когда-то гармонист успел увлечь меня заливистыми переборами — и стоило ему появиться, как я старался удержать его. И долго-долго не смолкала гармонь. Все просто: биотоки… Но гармонист казался таким живым и веселым, что сомнения таяли: наверное, я видел его когда-нибудь. Или, может быть, когда-то возникший образ так поразил меня, что в памяти остался нестираемый след?