Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

Оглавление

– А как ты думаешь, может, нам породниться с Ибрагимом?

Нам – это кому? В каком смысле он это сказал? Ему и Ибрагиму? Или «нам с тобой» – породниться с «дражайшим из друзей»? Ну уж нет, спасибо.

– Я подумал, может быть, было бы неплохо выдать за него Шах-султан.

Шах-султан?! Она милая девочка, и такую судьбу не заслужила. Может быть, ей вообще кто-нибудь нравится… Хотя – какой там «нравится», кого она видела-то? Ну, разве что мельком.

– Наверное, лучше все-таки Хатидже? Или Фатьму. Шах-султан не может выйти замуж раньше старших сестер, это стало бы для них оскорблением.

– Хатидже уже была замужем…

– Пророк не запрещает вдовам выходить замуж повторно.

– Я не о том… Фатьму и в самом деле следует выдать замуж раньше Шах, а Хатидже может подождать.

Ага, как же, подождет… Да она больше всех беснуется, и вреда больше всего именно от Хатидже! Нет уж, эту гадюку нужно выпихнуть из дворца в первую очередь.

– Женский возраст Хатидже проходит, а выдав ее срочно замуж, ты подаришь ей возможность иметь детей.

– Ты как всегда права. – Сулейман встал и запечатлел на лбу своей супруги поцелуй. – Пожалуй… пожалуй, мне надо кое-что обдумать.

Глава 14

Последствия этого разговора имели самое неожиданное продолжение, да такое, что валиде, которой вроде бы начало становиться немного получше, слегла с еще одним ударом. Сулейман Кануни, Сулейман Законодатель, похоже, решил превратиться в Сулеймана Ниспровергателя Основ.

Он решил… распустить гарем.

Хюррем не знала. Перед тем как должен был состояться очередной Диван, султан позвал жену и попросил ее «тайно присутствовать». В той, прошлой, жизни она бы обиделась: что значит – тайно? То есть он хочет, чтобы жена была в курсе дел, потому что ему советы нужны, но вот чтобы кто-то знал, что ему женщина дает советы, не хочет?! Случись с ней такое, когда она была Стаськой Самойловой – она бы послала такого мужа… куда подальше. Сейчас же она понимала: для Сулеймана даже такой поступок – просто гигантский шаг вперед.

Притаившись за шитой серебром тяжелой лиловой бархатной портьерой, она выслушала сперва о «раскрытом заговоре с целью убийства жены султана и рожденных ею детей» (насчет детей она, кстати, уверена не была: Хафса Айше к Ильясу относилась очень хорошо, часто баловала и вообще, похоже, любила; к Михримах, правда, ни разу не прикоснулась даже).

Потом он сказал, что виновные покараны и что помогла вскрыть заговор случайность, но он очень надеется (слово было подчеркнуто интонацией так сильно, что Хюррем даже вздрогнула), что он рассчитывает, что больше таких безумцев не найдется – которые посмеют хоть в мыслях покуситься на жизнь Хюррем-хасеки и ее детей.

Пока придворные переваривали эту новость (Хюррем видела в щелку – некоторые всерьез обеспокоились: то ли были причастны к заговору валиде, то ли собственные… мысли имели по этому поводу), Сулейман сказал:

– Кроме того, вспоминая слова великого Низами: «Одной жены тебе достаточно, ибо муж со множеством жен – одинок», – я решил распустить гарем.

Хюррем чуть не села. Гарем? Распустить?!

Да, она тогда пошла к нему – в тот день, когда из-за ее разоблачений с валиде случился удар, – чтобы помешать принять новый подарок, тридцать прекрасных наложниц. Пошла, если честно, подгоняемая банальной ревностью; о том, чтобы разоблачать валиде, и мысли не имела, скорее всего, просто сидела бы и тряслась за свою жизнь и жизнь детей, поскольку, если бы Сулейман ей не поверил, это означало бы только одно: изгнание и невозможность больше видеть его. Ревность гнала ее туда, ведь, несмотря на все упражнения и стремление поддерживать свое тело в форме, тело девятнадцатилетней матери двоих детей никогда не сравнится с телом пятнадцатилетних девственниц. О том, что Сулейману – мусульманину, султану (!), владельцу нескольких сотен самых красивых наложниц! – может быть никто не нужен, кроме нее, рыжей иноземки, не могла и мечтать.

И сейчас, услышав такое известие, поняла: не может стоять. Ноги не держат. И верила, и не верила. Хотелось плакать и смеяться в голос, но – нельзя: ее повелитель, ее муж, ее любимый мужчина сказал ей «присутствовать тайно», и, стало быть, свое присутствие обозначить она не имела права. Ноги не держали, руки тряслись, и, чтобы хоть как-то совладать с собой, трясущимися пальцами она расстегнула скалывающую горловину платья золотую булавку и с силой воткнула острие себе в ладонь.

Стало очень больно, но, по крайней мере, к ней вернулось… не хладнокровие – нет, до хладнокровия было еще очень и очень далеко, но появилось ощущение себя самой.

Тем временем Диван роптал. Не громко, не в открытую – противоречить султану в полный голос все-таки никто не посмел, – но роптал. А потом вдруг наступила звенящая тишина.

Любопытная Хюррем отодвинула штору чуть сильнее и с испугу сделала шаг назад. Такого лица у мужа она еще никогда не видела. Он стал совсем белым, словно его напудрили.

– Кто смеет оспаривать мое решение? Те люди, под носом которых случился заговор против жены султана, матери его наследников, и которые благополучно его проспали?! Эти люди либо зря занимают свои места, либо – были замешаны в заговоре против моей жены, а стало быть, и против меня самого. Два человека есть, которым я могу доверять полностью, и ни одного из них – в этой комнате!

Хюррем быстро задернула штору.

В заговоре? Да, действительно, многие из них могли быть замешаны. Не обязательно были, но могли – это точно. Ее тут не любили – она была чужеземка, принявшая ислам уже после рождения сына. Она стала женой, нарушив многолетнюю традицию султанов не жениться на своих наложницах. А теперь она становится единственной женой…