Год две тысячи четыреста сороковой

• Предыдущая
• 87/118
• Следующая

179

Какое зрелище! Две тысячи мужей, расположившихся на огромном пространство и ожидающих лишь сигнала, чтобы начать кровопролитие. Они убивают друг друга под лучами солнца, среди весенних цветов… Не ненависть движет ими, а короли, приказавшие им умирать. Если бы это жестокое событие происходило впервые, разве не вправе были бы усомниться в нем те, кто не видел его воочию? Мысль эта принадлежит г-ну Гайару.

180

Царь Езекия, говорится в Библии, велел уничтожить книгу, в которой речь шла о свойствах растений, опасаясь, как бы их не стали использовать неподобающим образом и это не способствовало бы развитию болезней. Сие весьма любопытно и наводит на многие размышления.

181

Каким ужасным, каким пагубным для человеческого рода оказался день, когда некий монах открыл, что в селитре таится смертоносный порошок! У Ариосто говорится, что, когда дьявол выдумал огнестрельное оружие, он, охваченный жалостью к людям, бросил его в реку. Увы! Ныне на земле уже никуда не спрячешься. Утратило смысл мужество, оно бесполезно: отважному гражданину уже не приходится надеяться на силу своих рук. Пушкой распоряжается небольшое число людей, оружие это делает их полными хозяевами над нами, и если бы, на нашу беду, все они договорились между собой, что бы со всеми нами стало?

182

Когда в Версальской галерее я вижу Людовика XIV, изображенного в виде бога-громовержца, держащего в руке молнию и восседающего на лазурном облаке, презрительная жалость, которую я испытываю к Лебрену, готова распространиться на все его искусство; однако картина эта пережила и бога-громовержца, и художника, вложившего ему в руку молнию; это размышление успокаивает меня, и я улыбаюсь.

Когда Людовик XIV впервые увидел картины Тенирса, он брезгливо отвернулся и велел убрать их из своих покоев. Если сей монарх не мог вынести вида этих изображенных на полотне молодцов, которые чокаются друг с другом и весело танцуют, если он предпочитает им людей в синих мундирах, что скачут на конях средь пыли, в дыму сражений, — душа Людовика XIV немногого стоит.

183

Тирания — дерево опасное, которое надобно вырывать с корнем сразу же, пока оно являет собой еще лишь слабый росток. Вначале это — юное деревце, его украшают цветами и лаврами, но оно питается кровью, которой втайне его поливают. Вскоре оно вырастает, становится все выше и, покрывая все вокруг царственной и гибельной своей тенью, гордо устремляется ввысь. Вянут плоды и цветы соседних деревьев, лишенных благодетельных лучей солнца. Оно принуждает землю питать лишь его. В конце концов оно уподобляется тому ядовитому древу, сладкие плоды которого таят в себе отраву и которое капли дождя, стекающие с листьев его, превращает в тлетворную влагу; усталый путник, надеясь отдохнуть в тени его, незаметно для себя засыпает вечным сном. А меж тем ствол дерева крепок, ядовитые соки скрыты непроницаемой корой, могучие корни разрастаются все дальше, и, притупившись, секира свободы уже не в силах разрубить их.

184

К прочим развращающим зрелищам, которые следовало бы отменить, можно отнести те непристойные представления, что оскорбляют добрые нравы и здравый смысл, с коим тоже необходимо считаться. В главе о театральных зрелищах мы забыли упомянуть о прыгунах и канатоходцах. Однако в сочинении не так уж важен порядок изложения, а важно, чтобы автор высказал в оном все свои мысли. Следуя примеру Монтеня, я стану пользоваться для этого малейшим поводом; пусть бранят меня критики; буду утешаться тем, что я по крайней мере не столь скучен, как они. Итак, вернемся к этим пошлым, вызывающим возмущение прыгунам и канатоходцам. Как могут дозволять эти представления городские власти? Потратив так много времени на упражнения, столь же поражающие, сколь и бесполезные, они на глазах у публики рискуют собственной жизнью, доказывая собравшимся зрителям, что смерть человека не многого стоит. Они принимают непристойные позы, оскорбляя и глаза и сердце; они приучают людей, быть может еще незрелых, находить удовольствие в том, что граничит с опасностью, и воображать, будто человека можно выставлять на посмешище. Вы скажете, что это безделица, о коей не стоит и думать; но я заметил, что такие прискорбные зрелища производят на толпу куда большее впечатление, нежели все те искусства, в коих присутствует хоть видимость рассудка.

185

Господин де Вольтер должен был тому заранее радоваться, ведь он столько времени ратовал за сию важную реформу.

186

Одно из самых великих несчастий Франции состоит в том, что все управление находится в руках городских властей или же должностных и титулованных особ, причем никто никогда не соблаговолит испросить совета хотя бы от имени народа у тех частных лиц, кои нередко обладают высокой степенью образованности и мудрости. Самый добродетельный, самый просвещенный гражданин не имеет возможности ни развивать свои таланты, способные приносить всеобщую пользу, ни проявлять величие своей души; если он не облечен властью, ему приходится отказаться от всех благотворных своих замыслов, быть свидетелем величайших злоупотреблений и — молчать.

187

Император Тай-цзун, гуляя как-то по деревне со своим сыном, сказал, указывая принцу на работавших в поле землепашцев: «Взгляните, как тяжко трудятся эти бедные люди в течение всего года, чтобы нас прокормить. Без их усилий и пота ни вы, ни я не владели бы государством».

188

Всеобщие предрассудки надобно уважать! Так утверждают малодушные, ограниченные умы: достаточно, чтобы какой-либо закон существовал, чтобы он казался им священным. Свойственна ли сия преступная умеренность мыслей человеку истинно добродетельному, которому одному дано любить и ненавидеть? Нет. Он сам присваивает себе право действовать от лица всего общества. Высокие достоинства — вот на чем зиждется его право. Справедливость его деяний подтверждается благодарностью потомков.

• Предыдущая
• 87/118
• Следующая