Год две тысячи четыреста сороковой

Оглавление

Легковерные лимоны охотно вняли их просьбам и позволили сделать себе сие небольшое кровопускание. Что же произошло дальше? Единожды произведя небольшой разрез, господа защитники лимонов повадились все чаще и чаще выдавливать из них сок; сначала они действовали учтиво, но чем дальше, тем все бесцеремоннее. И дошло до того, что они уж и дня не могли прожить без лимонного сока, пили его за всякой трапезой и подливали ко всякому кушанью. И вскоре они заметили, что чем сильнее давить, тем больше выходит сока. Вконец изнуренные лимоны попытались было напомнить о первоначальном уговоре, однако, обретя силу, господа правители побросали всех, несмотря на их сетования, в давильный чан и принялись выжимать, да так, что от лимонов осталась только кожа, да и ту еще обрабатывали посредством особого рычага. В конце концов они стали в лимонном соке чуть ли не купаться. Опустела прекрасная роща, весь лимонный народ был истреблен, а тираны, привыкнув к сему освежающему напитку, так неразумно его расточали, что остались ни с чем. Тут они заболели гнилостной лихорадкой, да все до одного и перемерли. И поделом им!

228

Вот что могли бы сказать своим королям землепашцы, жители деревень — словом, народ: «Мы высоко вознесли вас над собой. Ради великолепия ваших тронов и безопасности ваших особ мы принесли в жертву свое достояние и жизнь. Вы сулили нам взамен изобилие, вы обещали нам спокойные безоблачные дни. Могли ли мы ожидать, что под вашим владычеством радость исчезнет из наших селений, что дни праздников станут для нас днями печали, что страх и трепет придут на смену сладостному чувству доверия? Прежде взоры наши веселил вид зеленеющих полей и пашни обещали щедро вознаградить нас за наш труд. Ныне плоды сего труда, обильно политые нашим потом, оказываются в чужих руках. Разрушаются деревни, которые мы так любовно обихаживали. Наши старики и дети не знают, где приклонить им головы. Стенания наши не достигают ваших ушей; с каждым днем все большая нищета приходит на смену той, от коей стенали мы вчера. Мы почти утратили образ человеческий — скот, что щиплет траву на наших пастбищах, и тот счастливее нас.

На нас обрушиваются еще более чувствительные удары. Нас презирает сильный; он отказывает нам даже в праве на честь, он приходит в наши хижины, соблазняет наших дочерей и уводит их, делая жертвами разврата. Тщетно взываем мы к тем, кто держит меч правосудия. Они отворачиваются от нас, они не снисходят к нашим бедам; они защищают лишь наших обидчиков. Лицезрение чужого богатства, оскорбляя нашу нищету, делает жизнь нашу еще невыносимее. Пьют нашу кровь и запрещают роптать! Тот, кто жестоко обирает нас, кичится творениями наших рук, но ему, окруженному наглой роскошью, нет дела до усовершенствования наших ремесел, им движет лишь презренная жажда золота; в нас он видит лишь рабов, ведь мы не восстаем и не жаждем крови. Беспрестанно терзающая нас нужда развратила прежде невинные наши нравы. В нашу среду проникли недобросовестность и бесчестность, ибо жизненная необходимость обычно берет верх над добродетелью. Но кто подает нам пример бесчестности? Кто погасил в наших сердцах ту душевную чистоту, что объединяла нас в столь совершенном согласии? Кто повинен в нищете нашей — сей матери всех пороков? Многие из наших сограждан отказываются иметь детей, дабы не обрекать их на голод еще с колыбели. Другие впали в отчаяние и кощунствуют, кляня Провидение. Кто ж истинный виновник наших бедствий? Да проникнут справедливые наши жалобы сквозь густую пелену, обволакивающую троны! Да пробудятся короли и вспомнят, что и они могли родиться такими, как мы, и что детей их может постигнуть наша участь. Неразрывно связанные с землей отчизны, а вернее — составляя неотъемлемую ее часть, мы не отказываемся трудиться ради ее блага. Мы просим одного: пусть какой-либо добросовестный человек вычислит предел наших сил, дабы вовсе не раздавило нас то бремя, которое мы рады бы нести, когда бы оно было им соразмерно. И тогда, спокойно существуя в соответствии со своими достатками, довольные судьбой своей, мы спокойно взирали бы на благоденствие других, нимало не тревожась о собственной участи.

Жизненный путь наш более чем наполовину пройден. Сердца наши наполовину мертвы от горестей. Дни наши сочтены. Не о себе только печемся мы, но и об отчизне. Мы — ее опора. Но если гнет будет возрастать, нас ждет гибель, и тогда рухнет наше отечество, а под обломками его погибнут и тираны. Мы не желаем сего бессмысленного и печального возмездия. Какой толк нам после смерти в несчастии ближних наших? Мы взываем к государям, если только сохранилось еще в сердцах их что-либо человеческое. Но если они зачерствели окончательно, пусть узнают владыки мира, что умирать мы умеем и что смерть — а она никого не минует — для них будет страшнее, чем для нас.

229

Видел я, как один принц въезжал в некий чужеземный город. Палили из пушек. Принц был роскошно одет, его везли в золотой карете в сопровождении множества пажей и лакеев. Лошади скакали с веселым ржаньем, словно они везли само счастье. Все крыши были усеяны зеваками, все окна раскрыты, улица была запружена народом; кавалеристы играли саблями, сверкавшими на солнце, солдаты махали ружьями. Воздух сотрясался от гудения труб. Поэт настраивал свою лиру, оратор лишь ждал мгновения, чтобы гость ступил на землю. Его препроводили торжественно во дворец, и все при виде его бурно выражали почтение и радость. Стоя у окна, я смотрел на все это в размышлял. Несколькими днями позже я встретил этого принца на улице, пешком без всякой свиты в обыкновенном платье. Уж не знаю, почему, но только никто не обращал на него внимании, напротив, его то и дело толкали. И вдруг на улице появился какой-то шарлатан, который сидел в маленькой повозке, запряженной несколькими большими собаками, с обезьянкой вместо форейтора на запятках. Тут стали раскрываться все окна, послышались восторженные возгласы, и все как один устремили глаза на шарлатана. И сам принц, увлеченный толпой, не мог оторвать от него взгляда. Я смотрел на него и чудилось мне, будто он говорит себе: «Пусть никогда больше приветственные клики толпы не затуманят мой разум безумной гордыней. Не человеком этим восхищается толпа, а лишь причудливым его выездом. Не я приковывал к себе взоры всего города, а мои лакеи, мои лошади, сверкание моего платья, позолота моей кареты».