Два брата

Оглавление

116

— Оставим пока теоретические вопросы в стороне, Иван Андреевич! — проговорил Каратаев, взглядывая на часы. — Не беспокойся! У нас еще есть время! — добавил он, заметив движение Вязникова. — Ты извини… я сегодня на званом обеде!.. Я, видишь ли, насчет твоего дела так и не объяснил тебе. Когда я прочитал твою записку и узнал о впечатлении, произведенном ею, то, разумеется, с своей стороны употребил все зависящие средства, чтобы смягчить впечатление, но ты знаешь, я сам — мелкая сошка, и влияние мое невелико… Все, что я мог сделать…

— Но кто просил хлопотать за меня? Кажется, я не уполномочивал тебя! — неожиданно проговорил Вязников, волнуясь. — Пусть делают что хотят!

Каратаев растерялся. Такого ответа он никак не ожидал. Он с изумлением поднял глаза на взволнованное лицо Ивана Андреевича и смущенно проговорил:

— Ты не сердись, пожалуйста, что я без полномочия… Ведь все-таки… Ну, да и не мог же я забыть, Иван Андреевич, старой твоей услуги… Помнишь, как ты меня спас в то время?.. И наконец я думал… я считал долгом чем-нибудь быть полезным старому товарищу… Взгляды наши могут быть разные, но все-таки… Или моя услуга так неприятна тебе? — прибавил господин Каратаев, и голос его как будто задрожал от волнения…

— Извини меня, Каратаев, и спасибо за твои старания! — ответил Иван Андреевич, протягивая руку. — Ты меня не так понял. Не твои услуги мне неприятны, а вообще я не люблю, когда за меня просят, а тем более, когда я не чувствую за собой никакой вины.

— Чудак ты! — мог только проговорить его превосходительство.

— Что же вы придумали, однако?

— Посоветовать тебе ехать в деревню и заниматься хозяйством, а не политикою! Конечно, это неприятно, но…

— Могло быть и хуже? — подсказал, усмехнувшись, Иван Андреевич.

— А губернатору здесь намылили голову, — заметил как бы в утешение его превосходительство. — Он жаловался, что ты был с ним резок, но ему сказали, что он сам виноват… Нельзя в статской службе слишком по-военному.

— Он остается?

— Остается… Неловко было бы его сменить… Ты понимаешь…

— Как же, понимаю… понимаю! — улыбнулся Вязников.

— Но ему внушено, чтобы он потише и не очень бы ссорился с земством.

— Ну, во всяком случае, спасибо тебе, Каратаев! — проговорил еще раз Иван Андреевич.

— А ты не беспокойся… Твое уединение, я думаю, долго не продлится!.. — проговорил Каратаев, облобызавшись с Иваном Андреевичем.

— Все равно. Просить я не стану, и, пожалуйста, ты не хлопочи!

Вязников ушел, а его превосходительство стал торопливо одеваться к обеду и искренно пожалел Вязникова, который в захолустье будет лишен всех прелестей столичной жизни — тонких обедов, француженок, комфорта, — словом, всего, что, по мнению господина Каратаева, составляло сущность жизни.

— Сам виноват! — проговорил его превосходительство.

И вслед за тем мысли его сосредоточились на обеде и приняли несколько фривольное направление.

XVIII

Известие, сообщенное Каратаевым, не произвело на Ивана Андреевича особенно сильного впечатления. Он принял его с презрительным спокойствием мужественной гордости. И не такое известие выслушал бы этот старик без малодушных жалоб и без рабского страха. Жизнь его слишком была хороша, чтобы портить ее закат. Но его надеждам и упованиям было нанесено новое и чувствительное поражение. На душе было мрачно. Он испытывал оскорбительную боль человека, очутившегося в положении школьника. То, что он видел и слышал в короткое пребывание свое в Петербурге, далеко не располагало к оптимизму. Слухи и факты, один другого грустнее, западали глубоко в сердце. Беседа с Каратаевым — а Каратаев был еще не из самых ярких! — явилась только новым подтверждением неутешительных выводов. Разумеется, Каратаев служил только отголоском господствовавших мнений, но и эти отголоски так красноречиво говорили о равнодушии и презрении к правде, что не оставляли места ни для каких иллюзий даже и в сердце такого розового оптимиста, каким был Вязников.

С грустью он думал о будущем, с тоской о погибающей молодой силе. «Бедные!» — невольно вырвалось из груди старика.

Не робеющий за себя, он робел при мысли о своем младшем сыне, об этом благородном юноше, который с упорством высокой души искал выхода и света из мрака, надвигающегося грозными удушающими тучами… Она не мирилась на том, на чем мирятся более слабые души. Эту чуткую совесть нельзя было успокоить словами — старик хорошо это понимал и чувствовал теперь смущение, предвидя впечатление, которое произведет на Васю известие о внезапном отъезде старика.

Еще только вчера отец предостерегал сына от увлечений, особенно от тех, по его мнению пагубных, из-за которых гибнут молодые силы; горячо говорил юноше, поддерживаемый Николаем, о просторе и плодотворности деятельности для честного человека на всяком поприще. Вася недоверчиво покачивал головой и, по обыкновению, с какой-то восторженной стремительностью, высказывал свои соображения. Иван Андреевич рассердился, назвал сына блажным дураком и весь вечер не говорил с ним ни слова.

А между тем теперь отец собственным примером должен опровергнуть свои вчерашние доказательства.

Убийственное положение отца, дрожащего за сына, в груди у которого бьется горячее сердце и живет вера в правду, вера, требующая приложения!

Такие мысли гнездились у старика, когда он, плотно укутавшись в шубу, ехал от Каратаева на Царскосельский проспект к Васе.

Старик чувствовал теперь особенную потребность увидать поскорей Васю, чтобы ласковым словом смягчить вчерашнюю размолвку. Да и к тому же еще он у него не был, а ему хотелось взглянуть, как живет в Петербурге этот юноша, деликатно отказавшийся от денег и уверявший, что ему за глаза довольно двадцати пяти рублей в месяц. «Не то, что Коля», — подумал старик. Иван Андреевич собирался взять Васю с собой к Николаю и среди близких провести последний вечер в Петербурге.