Серая мышь

Оглавление

105

Газеты — газетами, а все решал суд. Как выяснилось во время процесса, он глубоко изучил это дело, и было видно, что собираются Лукерью оправдать. Зачитали заключение экспертизы, в котором отмечалось, что на теле Лукерьи обнаружено множество синяков; ее руки, спина, живот и ягодицы покрыты мелкими порезами и уколами острыми предметами. На вопрос адвоката, откуда у пани Вапнярской эти раны, Лукерья ответила, что ее систематически избивал Вапнярский; когда он выпивал, становился садистом, а последнее время он выпивал постоянно, Лукерья все терпела, потому что любила его; но вот настал день, когда ее терпение лопнуло, и она, вырвав у него нож, которым он истязал ее, в беспамятстве ударила его в грудь. Она не помышляла об убийстве — это произошло непроизвольно. То, что Богдан пил, тоже было в пользу Лукерьи — в провинции Онтарио в последние годы велась суровая борьба с пьянством, в Торонто даже традиционным виноделам запретили изготовлять и продавать свою продукцию, все преступления, совершенные в состоянии опьянения, строго наказывались. Поэтому Лукерью оправдали. А сам Вапнярский уже лежал в могиле, хоронили его мы, его товарищи.

И вот мы с Лукерьей стоим у его надгробной плиты. Лукерья вытирает носовым платком глаза и им же смахивает с плиты кленовые листья, поправляет красно-зеленую кисть калины. Я никогда не расспрашивал Лукерью о суде, об их взаимоотношениях с Вапнярским, все не приходилось к слову, хотя она довольно часто бывала у нас, и мы нередко оставались с ней наедине. Откладывать этот разговор дальше уже не следовало, мы все больше стареем, и однажды кто-то из нас навсегда оставит грешную землю, и тогда уже никто не узнает настоящей причины страшного поступка этой добросердечной, простодушной женщины. Едва мы отошли от могилы Вапнярского, я заговорил с Лукерьей об этом.

— Скажи, Лукерья, неужели Богдан действительно был садистом? Я знал его во время войны, он бывал беспощадным, но с теми, кого считал врагами! А с тобой, которая любила его, да и тебя, как мне казалось, он тоже, любил…

— Понимаешь, — перебила меня Лукерья и, помолчав, заговорила раздумчиво: — Тут такое дело… Я и сама об этом часто думаю, особенно последнее время. Богдан не был садистом в полном смысле этого слова, но иногда на него что-то находило, особенно, когда он бывал пьян и просил выпить еще, а я ему не давала. С теми шрамами суд несколько преувеличил, меня уговорил адвокат, он сказал, что меня это спасет от тюрьмы, а мне так не хотелось сидеть за решеткой, тем более, что и убивать Богдана я не собиралась, просто в тот миг мною руководила затмившая разум злоба, которая все накапливалась и накапливалась, и виноват в этом был сам Богдан. В тот день я уступила ему, дала выпить еще, он совсем опьянел и понес такое… Вот, не помня себя, и ткнула его ножем. Никогда не думала, что нож так легко может достать сердце…

— Что же он нес такое, за что убила его?

— Да разве ж я убивала? — повысила голос Лукерья и опять замолчала, видимо, вспоминала все и заново переживала. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, губы вздрагивали. Катила перед собой коляску с мешочками калины и нервно дергалась, объезжая выбоины и неровности на кладбищенской аллейке. Через некоторое время, справившись с волнением, она заговорила снова:

— Когда он не был пьян, то даже в последнее время бывал со мной ласков, уступчив… А когда пил… многое я уже позабыла, да и не все воспринимала всерьез… Однажды я созналась ему, что в молодости, в той, прошлой жизни, была комсомолкой и, не будь этой проклятой войны, не попади я в Германию, была бы теперь по меньшей мере заведующей каким-нибудь детским учреждением, уважаемым всеми человеком, а главное — жила бы на родине, среди своих, родных и друзей. Он тогда промолчал, но напившись, вдруг все вспомнил: «Ага, тебя тянет туда, к коммунистам, а я для тебя ничто? Я, один из лидеров революционной националистической организации, с которым считаются даже члены канадского правительства!» Или же часто говорил такое: «Я давно знаю, что все вы, восточники, пропитаны коммунистической заразой. И как я мог жениться на тебе, бывшей комсомолке? Никогда этого не прощу ни тебе, ни себе!» Я тоже не молчала и отвечала, что ни в чем не виновата, это он всю жизнь всех обманывал, обманом заманил и меня в Канаду; тысячи людей, обманутых им и такими, как он, проклинают их на чужбине. Такое же мы кричали друг другу в лицо и в тот последний день его жизни. Он меня несколько раз ударил, я хотела убежать к вам, попроситься переночевать, но мне было стыдно, да и не хотелось выносить сор из избы. Затем, уже совсем опьянев, Богдан взял нож и сказал, как мне показалось, совершенно трезвым голосом: «Мне не удалось убить ни одной коммунистки, но сейчас эта возможность представилась». И пошел на меня с ножом. Я схватила его за руки, он был пьян, наверное, потому и отняла у него нож. Вот и все.

Всю дорогу мы молчали. Я шел и думал: «Сколько же в этой украинской женщине воли, доброты и стыдливости, чтобы терпеть все издевательства, которые выпали на ее долю. Смогла бы вытерпеть все это какая-нибудь другая женщина? Не пойди тогда Богдан на нее с ножом, кто знает, может, она и до сих пор терпела бы, хоронила от всех свою беду».

35

В субботу, 20 октября 1984 года, в Доме УНО состоялся юбилейный вечер, посвященный 40-летию Украинского кредитного союза в Торонто. Пригласительные продавались за много дней до юбилея, купить мог каждый, кто желал, цена билета — 15 долларов. Я давно уже не посещаю подобных сборищ, но тут решил пойти, это, на мой взгляд, единственная стабильная организация, приносящая пользу украинцам; между прочим, когда-то и мне помогли ссудой на покупку дома. Кроме того, там будет концерт украинской музыки и песни, а после банкета танцы. Мне очень хотелось взять с собой Калину, она любила развлечения. Калина, как и обещала мне, жила теперь с нами, и мы с Джулией были счастливы; оклеили ее комнату новыми обоями, купили трельяж, платяной шкаф и спальный диван, а уж остальной уют она создала себе сама — убрала комнату разными вазочками и безделушками, повесила иконку, подаренную ей покойным крестным Богданом Вапнярским, акварель с украинской хатой, нарисованную Джеммой на Волыни, мою небольшую картину «Ниагара-фолс», которую я писал еще в то время, когда Калина была школьницей и отдыхала на ферме у Кардаша. Из керамической вазы на столе торчала пепельнолистая оливковая ветвь, ее привезли Джулии из Италии земляки. Перекочевал к Калине и мой рушник, память об Украине, я его берег и никому другому не отдал бы, а своей младшенькой подарил с удовольствием, — после моей смерти домочадцы выбросят его или Джулия заткнет куда-нибудь так, что потом и сама не найдет, а Калина будет хранить этот рушник, пока жива, так она мне сказала.