Перст указующий

Оглавление

217

Он снова усмехнулся собственной остроумной шутке и как будто даже пожалел, что не придумал ее раньше, чтобы еще более уязвить своего гостя. Я не стал указывать ему на то, что его воззрения на еду представляются мне несколько противоречивыми.

Тут он снова застонал и схватился за живот.

– Господи милосердный, проклятый повар. Передайте мне вот тот пакетик с порошком, дружок.

Я передал ему пакетик.

– Что в нем?

– Безотказное слабительное, хотя этот напыщенный итальяшка твердит, что оно опасно. Напротив, Бейт говорит, что оно безвредно, а он ведь королевский лейб-медик. Если оно подходит для короля, то, надо думать, сойдет и для меня. За него ручаются и авторитеты, и мой собственный опыт. А тут является этот Кола и заявляет, будто оно бесполезно. Чушь, две щепотки, и кишечник опорожнится во мгновение ока. Я закупил большое количество месяца четыре назад как раз для таких случаев.

– Я думал, мистер Кола врач, поэтому он, наверное, знает, что говорит.

– Это он так утверждает. Я сам этому не верю. Слишком много в нем иезуитского, чтобы он был настоящим врачом.

– Насколько я понимаю, он лечит Анну Бланди, которая сломала ногу, – сказал я, усмотрев в этом возможность перевести беседу в нужное мне русло.

При одном только звуке этого имени лицо доктора Грова омрачилось неудовольствием, и он угрожающе заворчал, точно пес, отгоняющий соперника от своей кости.

– Я что-то такое слышал.

– Или, точнее, лечил, потому что у нее нет денег заплатить за лечение, а мистер Кола, кажется, не может себе позволить лечить бесплатно.

Гров хмыкнул, но я не внял этому предупреждению – так мне хотелось завершить мое дело и удалиться.

– Я сам обязался пожертвовать на это два фунта и пять шиллингов.

– Как мило с вашей стороны.

– Но мне нужно еще пятнадцать шиллингов, которых у меня в настоящее время нет.

– Если вы пришли просить меня о займе, мой ответ будет «нет».

– Но…

– Эта девчонка обошлась мне почти в восемнадцать фунтов в год. Из-за нее я едва не лишился обещанного мне прихода. Пусть ее мать хоть завтра умрет, мне нет до того дела. А послушать, что о ней говорят, так она это только заслужила. Если у нее нет денег на лечение, то это следствие ее собственного поведения, и грешно было бы устранять кару, какую она сама на себя навлекла.

– Но это же ее мать больна.

– Я тут ни при чем, и это давно уже не мое дело. Позвольте заметить, вы как будто слишком уж печетесь об этой девчонке. С чего бы это?

Возможно, я покраснел, и это навело Грова на след, ибо его злокозненный ум был поистине остер.

– Она служит у моей матушки и…

– Это ведь вы посоветовали мне взять ее в услужение, не так ли, мистер Вуд? Выходит, это вы fons et ongo моих из-за нее напастей? И вы к тому же оплачиваете ее врачей? Похвальная, даже, позвольте заметить, необычная забота. Быть может, слухи, какие ходили о ее распущенности, должны были по праву относиться к вам, а не ко мне.

Он внимательно поглядел на меня, и я увидел, как по его лицу медленно распространяется радость безошибочной догадки. Скрытность никогда не относилась к качествам, какие я воспитывал в себе или доводил до совершенства. Мое лицо было открытой книгой для всех, умеющих читать, а Гров обладал злобой, какая находит удовольствие в том, чтобы прознать тайны ближних и, завладев ими, терзать и преследовать несчастных.

– Ага, ревнитель древностей и его служанка. Он так поглощен своими изысканиями, что у него нет времени жениться, и промеж книг довольствуется баловством с распутной потаскушкой. Так вот, в чем дело. Вы держите шлюшку и считаете, что это любовь. И вы разыгрываете из себя кавалера перед этой бесноватой неряхой, мысленно рисуете ее себе истинной Элоизой, ручаетесь деньгами, каких у вас нет, и ждете, что другие дадут вам в долг, дабы вы могли произвести впечатление на свою даму. Только ведь она не дама, мистер Вуд? Далеко не дама.

Он поглядел на меня снова, а потом рассмеялся мне прямо в лицо.

– Ах, ну надо же, это правда. По лицу вашему вижу, что правда. Должен сказать, вот шутка-то. «Книжный червь и потаскушка» – хорошее название для поэмы. Героической эпистолы гекзаметром Тема, достойная самого мистера Мильтона, будь предмет не столь отвратителен для его пера.

Тут он опять рассмеялся, а мое лицо залилось краской стыда и гнева, но я знал, что никакие отрицания не переубедят его и не отвлекут от развлечения.

– Полноте, мистер Вуд, – продолжал он – Сами видите, в чем тут соль. Даже вы должны ее видеть. Кроткий ученишка, живущий лишь своею ученостью, копошащийся в своем гнезде из бумаг и свитков, глаза красные от того, что света белого не видит, а мы все спрашиваем себя, почему это такие потуги не приносят плодов. Может, великий труд обретает облик в его мыслях? Или неспособность сосредоточиться задерживает рождение шедевра? Или сам размах замысла предполагает, что уйдут годы, прежде чем будет явлен созревший плод? А потом мы узнаем: нет, ничего подобного. А все потому, что, пока люди думают, будто он трудится, он возится в пыли со служанкой. Больше того, он уговорил мать впустить девку в свой дом, превратив служанку в потаскуху, а собственную мать – в сводню. Скажите же, мистер Вуд, ну разве не преуморительная это шутка?

Теологи учат нас, что жестокость происходит от дьявола, и он, верно, и есть ее первопричина, ибо, нет сомнения, она имеет под собою зло. Но, полагаю, истинная жестокость происходит из извращения удовольствия: потому что человек жестокий наслаждается пытками, на какие обрекает других, и как опытный музыкант с виолой или за клавесином способен извлечь из инструмента всевозможные гармонии, так жестокосердный по своей воле вызывает муки и унижение, тоску и бесплодный гнев, стыд, сожаление и страх. Есть такие, кто может произвести их все – разом или по отдельности, – искуснейшими прикосновениями играя на несчастном инструменте сперва громче, пока движение, вызываемое в уме, не становится почти невыносимым, потом тише, так что страдания чинятся мягко и с обольстительной усладой. Гров был истинным мастером в искусстве жестокости, ибо играл ради удовольствия видеть дело рук своих и восторгаться своим умениям.