Перст указующий

• Предыдущая
• 87/253
• Следующая

– Ну конечно, распевая псалмы и молясь об избавлении от искушения, ты обретешь ее расположение самым чудесным образом, – сказал я. – Но ты уверен? Я встречался с этой девушкой и ее матерью. Для дочери ведьмы она слишком уж красива, а для дьявольской блудни выражается слишком учтиво.

– Нет, я не ошибаюсь.

– Ты с ней разговаривал?

– Не было такой возможности. Эти их сборища ни на что не похожи. Мы все сели в круг, а эта Бланди – в середине.

– И…

– И ничего. Видимо, все ждали, чтобы она что-то сказала, а она просто сидела там. Так продолжалось около часа. Потом мы услышали крики снаружи, и все в страхе разбежались.

– Так-так. Даже если ты прав в своем заключении, тебе вряд ли удастся заставить ее признаться, – сказал я. – С какой стати? Ее, совершенно очевидно, это не смущает, и ей, разумеется, нужны деньги. Зачем ей ставить под угрозу свое положение, чтобы оказать тебе услугу?

– Я верю, что втайне она его презирает. Я думал обещать ей, что никаких дурных последствий это для нее иметь не будет, и она поймет, чего от нее требует ее долг.

– По-моему, несколько монет послужат более весомым доводом. Томас, но ты совершенно уверен, что тут нет ошибки? Доктор Гров был моим гувернером, если ты не забыл, и за все эти четыре года я не заметил за ним никакой похотливости.

Я не сомневаюсь, что Томас был твердо убежден в бескорыстии своих действий. Он искренне желал, чтобы прихожане Истон-Парвы получили самого лучшего священника, и не сомневался, что он именно такой. Натурально, он хотел обрести положенный доход, а также и жену, и ее приданое, но потому лишь, что все это помогло бы ему лучше служить своей пастве. Им руководило благочестие, а не алчность. Вот почему все обернулось так скверно. Простое себялюбие причиняет менее вреда, чем отчаявшаяся добродетельность.

Что до меня, я без принуждения признаюсь, что моими поступками руководило себялюбие. Мне необходим был источник денег, а для этого требовалось, чтобы Томас располагал какими-то суммами. Кроме того, он тогда был моим единственным другом, и я чувствовал свой долг перед ним. Ради себя, не менее, чем ради него, я решил, что ему необходима помощь, оказать которую способен только я.

– Послушай, друг мой, возвращайся к своим занятиям и оставь эти потуги – для подобных дел ты совершенно не подходишь. Я разберусь с этой Бланди за тебя, и вскоре она у меня запоет, как канареечка.

– И как ты этого добьешься?

– Не скажу. Но если ты молишься о прощении моих грехов, в ближайшие недели тебе надо будет поусердствовать.

Как всегда, он растерялся из-за моего легонького богохульства, на что я и рассчитывал. Подобным способом его было так легко ошеломить. Весело смеясь, я пожелал ему спокойного сна, вернулся в мой колледж, благополучно перелез через стену и тихонько пробрался в комнату моего храпящего наставника.

Глава седьмая

Я отправился к Джону Уоллису, математику и служителю Божьему, как настаивал Томас. Тогда я мало что знал о его персоне – только что его недолюбливают, но объяснил это тем, что Оксфорду его навязал Кромвель. Неприязнь к нему во многом возникла из-за того, что при общем очищении всех вместилищ власти от пуритан по возвращении короля Уоллис не только сохранил свое место, но и получил разные знаки милости. Многие из тех, кто жертвовал собой ради короля и не был так вознагражден, горько на это сетовали.

Несколько самонадеянно я посетил его у него в доме, ибо, будучи богат, он имел комнаты в колледже, дом на улице Мертон, а кроме того, как я понял, еще дом в Лондоне, Его слуга вообразил, будто я студент в поисках наставлений, и я не без труда добился, чтобы он доложил обо мне.

Уоллис принял меня немедленно, и такая любезность произвела на меня большое впечатление; в прошлом куда меньшие университетские светила заставляли меня без всякой причины томиться в ожидании часами. И потому я вошел к нему, окрыленный надеждой.

Полагаю, у каждого человека теперь есть свое представление о наружности этих людей. Священнослужитель, краснощекий от пристрастия к чревоугодию, натурфилософ, рассеянный, несколько небрежно одетый, с неправильно застегнутыми пуговицами и в сбившемся набок парике. Если подобные люди действительно существуют, то преподобный доктор Джон Уоллис к ним не принадлежал: я убежден, что за всю свою жизнь он ни разу не допустил промаха и ни разу ничего не забыл. Пожалуй, он был самым холодным, наводящим страх человеком из всех, кого мне довелось встречать. Когда я вошел, он не шевельнулся, а только глядел на меня, лишь легким кивком головы указав мне на стул. Теперь, когда я размышляю об этом на досуге, мне представляется, что в безмолвной неподвижности есть нечто, говорящее о многом. Турлоу, например, тоже сохранял неподвижность, но контраст не мог быть более разительным. Может показаться странным, что так считаю я, но в неподвижности Турлоу было смирение. Уоллес же застыл, как змея, смотрящая на свою жертву.

– Так что же, сударь? – сказал он через некоторое время леденяще мягким голосом. Я заметил, что он слегка пришептывает, и это увеличило его сходство со змеей. – Ведь это вы пожелали меня увидеть, а не наоборот.

– Я пришел просить вас об услуге, сударь. О личном одолжении.

– Надеюсь, вы ищете не поучений?

– О Господи, нет!

– Не богохульствуйте в моем присутствии.

– Мои извинения, сударь. Но я затрудняюсь начать. Мне сказали, что вы можете мне помочь.

– Кто сказал?

– Мистер Кен, магистр этого университета и…

– Мистер Кен мне известен, – сказал Уоллис. – Священник-диссидент, не так ли?

• Предыдущая
• 87/253
• Следующая