Царь-Космос

Оглавление

113

«…За успешное выполнение задания командования и личное мужество, проявленное при уничтожении махновских банд наградить тов. Вырыпаева Виктора Ильича Орденом Красного знамени РСФСР..»

* * *

– …Товарищ батальонный, товарищ батальонный!.. Сюда!..

Горячее лето 1921-го. Позади Перекоп и Кронштадт, позади долгая война. Но мира нет, горит Тамбовщина, жарким белым пламенем полыхает Украйна. Сумщина, леса да речки, белые хаты под соломенным стрихами, древние порушенные церкви. Недригайлов, маленький городишка с гербом, похожим на базарный лоток. «Восемь черных слив в золотом поле, означающие великое в том месте оных изобилие…».

– Товарищ батальонный! Мы его достали, достали!..

На золотом речном песке – трупы. Много их, куда больше чем слив на старом гербе, урожайным оказался горячий месяц июнь. Батальон атаковал сходу, разворачиваясь на бегу. Дорога была каждая минута, враг, ощетинившись тачанками, докашивал свинцовой косой неосторожную конницу, «червонцов» из 8-й кавдивизии. Вот-вот прорвутся, перейдут реку, исчезнут в лесной чащобе.

Успели! Настал час сбора урожая.

– Вот он, вражина. Вот, вот!..

Батальонный смотрит – и не видит. Труп, как труп, много их здесь, одинаковых, мачехой-Смертью усыновленных. Старый офицерский китель, портупея доброй кожи, «кольт» в окаменевших желтых пальцах. Лица не видать – утонуло носом в песке.

– Да он это, товарищи. Ну-ка, взялись, ну-ка перевернули!..

…Песчинки на лице, на белых губах, на щеках небритых, и на мертвых стеклянных глазах, и на черных бровях.

– Точно он! Начштаба ихний, самый, говорят, лютый после Батьки. Не ушел, не скрылся!.. Изверга Нестора Махна приятель-собутыльник, всех наших в пень рубил, коммунистов на воротах вешал. Долго тешился, душегуб, кровь народную пил, словно упырь проклятый. Так пусть теперь мокрым песком заедает!

Бывший атаман Нечай, бывший командир Ударного Южного отряда, смотрит на труп бывшего друга. Не ушел ты, Феодосий Щусь, начштаба 2-й повстанческой группы. Не захотел, с хлопцами на берегу остался, чтобы погоню на лишние четверть часа задержать.

«Извини, товарищ. По дурному вышло.»

Молчит Виктор Вырыпаев, командир славной Рабоче-крестьянской Красной армии. Ни слова, ни звука, только мрак ночной в глазах. Дивятся бойцы, понять не могут. Или виноваты в чем? Не иначе сердит батальонный, что не взяли живым лиходея, так ведь невозможно было. До последнего отстреливался, бомбы бросал, волком бешенным кидался.

И уже не песок – мокрый пепел под сапогами. Затоптали Черный костер, задавали последние угли. Прощай, вольная степная Утопия!

«Кинулась тачанка полем на Воронеж…»

* * *

– Там ступеньки, Вырыпаев. Не забыли?

Он не забыл. Все возвращалась, шло по кругу, словно в черном водовороте Мальмстрема. Коридор, знакомая дверь, подвал, неяркий свет керосиновых ламп, плакат не стене. Красный пароход с надписью «РСФСР» рассекает бушующее море, отодвигая острым носом царскую корону. Ступеньки. Подземелье. Бесконечный сырой тоннель…

– Стойте! Дальше не пойдем.

Вырыпаев послушно остановился. Закрыл глаза, привыкая к темноте, вдохнул памятную сырость. Сзади щелкнула зажигалка. Мадам Гондле приспичило перекурить.

Виктор открыл левый, живой глаз, попытался всмотреться. Тоннель, небольшой перекресток, поворот направо, поворот налево. Сзади – неровный трепещущий свет. Не иначе, дамочка прихватила с собой один из фонарей. Он пожалел, что даже не попытался запомнить путь, по которому они сюда добирались. Но как запомнить? Тут и с картой разобраться мудрено.

– Вырыпаев, папиросу дать?

Последний раз батальонный курил на кладбище, на ступеньках склепа. Повторять не хотелось.

– Курить не буду, – решил он. – Для здоровья, говорят, вредно. Лариса Михайловна, а можно вопрос напоследок?

Сзади помолчали.

– Можно. Обернитесь, но не пытайтесь бежать. Застрелю сразу.

Виктор повиновался. Женщина стояла в трех шагах. В левой руке папироса, правая – в кармане пальто. Возле левого ботинка – керосиновая лампа.

– Спрашивайте!

Сказала, словно сплюнула. В глаза не смотрела, отвела взгляд.

– Гондла, все-таки, за что? Неужели из-за кладбища? Вы решили, что я солгал, умолчал о чем-то?

– Не мелите ерунды!..

Папироса упала на мокрую землю. Лариса Михайловна резко затоптала ее, поморщилась.

– Кладбище и то, что там произошло, заинтересовало только меня. С вами случилось что-то очень странное, но Ким Петрович не стал слушать, он слишком закоснел в своем материализме. Вырыпаев! Когда вы подавали документы в Техгруппу ЦК, неужели не ясно было, что вас станут проверять? Не бумажки просматривать, а по-настоящему? Вы скрыли свою службу в Повстанческой армии Нестора Махно. Вот они, ваши тачанки – полем на Воронеж! Тогда, в 1919-м, вам удалось получить чистые документы, никто копать не стал, не было времени. Но потом… Неужели вы думали, что не выплывет?

Бывший атаман Нечай пожал плечами.

– У Махно тогда служили многие. С тех пор дважды объявляли амнистию.

– Не поняли, значит, – женщина вздохнула. – При чем тут амнистия? Вас привлекли к работе в нашем отделе, вам стали доверять, вы узнали такое, что рядовому партийцу даже не снилось. И тут нам сообщают, что вы элементарно лжете. Вы даже не враг, Вырыпаев, вы переметчик и трус, такие люди Киму Петровичу не нужны. Егор вас пытался защищать, и я вашей смерти вовсе не жажду, но порядок – один на всех. Жаль, вы нам поначалу всем понравились.

– Даже вам? – не выдержал Виктор.

В ответ – знакомое фырканье.

– Что вы понимаете в женщинах, Вырыпаев? По-вашему, меня тянет в царские постели? Да пошли все эти вожди к черту. Троцкий – и тот ничем не лучше медного самовара, кипятится, булькает, блестит, а внутри одна вода. Власть – вот что имеет значение. Настоящая, абсолютная, не та, которая на съездам и сессиях избирается. Над людьми, над всем миром, над эфирным пространством, над Временем, над жизнью и даже над смертью. А власть – это не только оружие и деньги, это прежде всего знание. Люди пока питаются малыми крупицами, но есть то, что собрано не ими и до них. Вы могли бы стать одним из немногих, перед вами открыли дверь, за которой – нелюдское, надмирное могущество… А сейчас я вас шлепну и даже не смогу затащить в ванну с шампанским, чего мне, признаться, очень хотелось. Думала поцеловать вас на прощанье, он не стану. Сниться будете.