Похищенная

Оглавление

В ту зиму Выродок ввел для меня систему поощрений. Если он был мною доволен, то делал мне подачки — дополнительный кусочек мяса за обедом или дополнительный перерыв, чтобы пописать. Если мне удавалось идеально сложить выстиранное белье, я получала немного сахара в чай. После одной из своих поездок в город он сказал, что я была хорошей девочкой, и дал мне яблоко.

У меня было отнято столько, что, когда он давал мне что-то, даже такой пустяк, как яблоко, это превращалось в настоящее событие. Я ела его с закрытыми глазами и мысленно рисовала себе картину, как я летом сижу под деревом, — я почти чувствовала тепло солнечных лучей у себя на ногах.

Он по-прежнему наказывал меня, если я что-то делала не так, но уже давно не бил, и иногда я жалела об этом. Его побои были физическим действием, которое позволяло мне чувствовать себя непокорной. Но все эти горькие мысли в голове… Это действительно подложило мне свинью, и, по мере того как текли месяцы моего заключения, голоса любимых людей превращались в шепот, а их лица расплывались в памяти. Так потихоньку, день за днем, небо начинало становиться зеленым.

Он продолжал насиловать меня, хотя я была на последних месяцах беременности, но теперь это выглядело уже иначе и больше напоминало какую-то роль, которую он разыгрывал. Порой он даже становился нежным и любящим, но затем, поймав себя на этом, смущенно краснел, как будто его доброта была чем-то постыдным.

Пару раз он попросту останавливался и отдыхал рядом со мной, положив мне на живот руку, а потом начинал задавать вопросы: Каково это, чувствовать себя беременной? Слышу ли я, когда ребенок шевелится? Если он не был расположен к сексу, я все равно должна была надевать платье, и в этих случаях он обычно просто лежал со мной на кровати, положив голову мне на грудь.

Однажды ночью тяжесть его головы у меня на груди вызвала ощущение, будто я кормлю молоком, и я начала наяву грезить о своем ребенке. Машинально я начала напевать вслух: «Спи, моя крошка, не плачь…» Осознав наконец, что я делаю, я замолчала. Он передвинул голову мне на плечо, а потом посмотрел мне в глаза.

— Так пела моя мама. А твоя мама пела тебе, Энни?

— Я такого не помню.

Мои мысли вертелись вокруг того, как продолжить этот разговор. Я хотела знать о нем больше, но не могла же я просто сказать: «И как же ты докатился до того, чтобы стать таким придурком?»

— Ваша мама, должно быть, была интересной личностью, — заметила я, надеясь, что этим вопросом не выхожу на минное поле, но он ничего не сказал. — Может, вы хотите, чтобы я спела вам что-то конкретное? Я знаю мало песен, но могла бы попробовать. Когда я была маленькой, я занималась с учителем.

— Не сейчас. Я хочу побольше услышать о твоем детстве.

Вот блин! Как я смогу добиться того, чтобы он разоткровенничался со мной, если буду рассказывать ему всякую чушь о себе?

— Моя мама не относилась к матерям, которые поют своим детям колыбельные, — сказала я.

— А уроки с учителем? Это была твоя идея?

— Нет, это все мама.

Все свое детство я провела за тем, что постоянно пробовала что-то новое: уроки пения, уроки игры на пианино и, конечно же, фигурное катание. Дэйзи занималась фигурным катанием с очень раннего возраста, но я там долго не выдержала. Я больше сидела на льду, чем каталась. Мама пробовала отдать меня в балет, но это тоже быстро закончилось, когда при вращении я врезалась в другую девочку и чуть не сломала ей нос.

Даже та автомобильная катастрофа не остановила мою мать. Скорее наоборот: гибель «золотого» ребенка увеличила ее потребность в том, чтобы я добилась успехов хоть в чем-нибудь. И в чем я действительно преуспела, так это в саботаже. Просто поразительно, сколько существует разных способов сломать музыкальный инструмент или повредить расшитое блестками платье.

— А какие уроки тебе хотелось бы брать самой?

— Что-нибудь из области изобразительного искусства, живопись или рисование, что-то такое, но моя мама так не думала.

— Значит, если это не нравилось ей, оно не могло нравиться и тебе? — Он удивленно поднял брови. — Не похоже, чтобы она была очень справедливой или очень веселой.

— Когда мы были моложе, еще до смерти Дэйзи, она умела веселиться. Например, каждое Рождество мы строили громадные дома из пряников, и она постоянно наряжала нас в маскарадные костюмы. Иногда она вместе со мной и Дэйзи строила крепость посреди гостиной, а потом мы засиживались допоздна и смотрели по телевизору страшные фильмы.

— А тебе нравились фильмы ужасов?

— Мне нравилось быть рядом с Дэйзи и с ней… У них просто было совсем другое чувство юмора. Мама вечно выдумывала всякие проказы и шутки. Например, однажды на Хэллоуин она разлила возле моей кровати кетчуп, так что я, когда проснулась и наступила на него, подумала, что это кровь. А они с Дэйзи еще несколько дней смеялись надо мной.

Я до сих пор ненавижу кетчуп…

— Но сама ты не находила все это забавным, да?

Я пожала плечами. На лице Выродка появилось скучающее выражение, и он перенес вес тела на руку, как будто хотел подняться. Черт! Я должна была начать демонстрировать какие-то настоящие переживания, если хотела, чтобы у меня с ним установилась связь.

— Это заставило меня плакать. А мама до сих пор любит рассказывать всем и каждому, как она тогда провела меня. Она просто балдеет от таких выходок, потому что обожает дурачить людей. Она на Хэллоуин даже нас с сестрой водила за нос, стуча в дверь и требуя угощения.

— Интересно. А почему ты думаешь, что твоей матери нравится «дурачить людей», как ты выразилась?