Моя душа - элизиум теней

Оглавление

Над нами жили супруги пан и пани Рачко. Рассказывали, что во время пребывания 43 артиллерийской бригады в Вильно, там проживала очень бедная польская семья. Младшими членами этой семьи были две дочери-красотки. Пан Рачко, некрасивый, скучный, неприятный, заполучил в жены одну из них. Блондинка, в меру полная, белорозовая, она была олицетворение физического и душевного здоровья, благоухающей свежести цветка. Муж был отчаянный служака, чем дышала и жила жена никто не знал. Супруги никогда не бывали в клубе, ни с кем не были знакомы домами. Я видела пани Рачко только на прогулке по шоссе, ведущему к Неману. Это был олитский Невский проспект. В квартире Рачко царила мертвая тишина. Супруги были бездетны. Только изредка у нас было слышно, как пани упражнялась на рояле. За год до войны в бригаде появился очаровательный, изящный мальчик – подпоручик Прейс. Говорили, что он музыкален и хорошо играет на скрипке. И вот каким-то непонятным чудом этот прелестный молодой человек перешагнул порог квартиры Рачко и стал бывать у них. До меня стали доходить сверху звуки Крейцеровой сонаты. Медленно, старательно трудились пани Рачко и Прайс над разучиванием этого гениального произведения. Разразилась японская война, мы спешно покинули Олиту. Дальнейшую судьбу пани Рачко я знаю только по рассказам очевидцев. Какая-то часть бригады была отправлена на войну во вторую очередь или просто оставалась в казармах – не помню. В эту группу попал и пан Рачко, и Прейс. Очевидно, разучивание Крейцеровой сонаты продолжалось, пока не оборвалось самым трагическим образом. Говорят, пани Рачко без памяти влюбилась в Прейса. О его чувствах никто ничего не мог сказать. Но когда Прейсу пришлось покинуть Олиту, пани Рачко застрелилась. Смертельно раненая, она прожила несколько часов. И каждый раз, как к ней наклонялся убитый горем муж, она говорила: «Не трогайте меня, дайте мне умереть спокойно. Я жить не хочу и не буду».

Был у нас в бригаде капитан Шульц, маленький, ничтожный, исключительно безобразный. Как-то раз он поехал в Вильну и всем на удивление привез оттуда молодую жену, сестру пани Рачко. Это была женщина необычайной красоты, типа пани Рачко, но несравненно красивее. Мадонна, на которую хотелось молиться и нельзя было налюбоваться. И обезьяноподобный муж всегда неотлучно при ней. Ничего не знаю о ее дальнейшей судьбе.

После Добужинского командиром 43 бригады был Коханов. Это был бравый, красивый генерал, лет на двадцать моложе своей супруги. Лицо генеральши носило следы большой красоты, и старость не обезобразила его. Умелое пользование косметикой ее молодило. Она была очень богата и держала своего мужа в руках. Нам, молодым бригадным дамам, она говорила как бы в предупреждение: «Я не ревнива, но что мое, то мое». Коханова была очень добра и гостеприимна со всеми, но ко мне она как-то особенно благоволила, возможно потому, что Николай Арнольдович был адьютантом ее мужа. Однажды перед бригадным балом она категорически объявила, что придет ко мне завить и причесать меня. Мучила и жгла меня очень долго, и в результате вечером все удивлялись моему плохому виду и спрашивали: «Что с вами, вы не больны? И что это за башня у вас на голове. Насколько вы милее в вашей обычной гладкой прическе!».

Когда наши мужья воевали с японцами, мы обе жили в Петербурге. Генеральша относилась ко мне очень сердечно и часто навещала меня. И, между прочим, рассказывала мне о распоряжении, отданном родным по устройству ее похорон, а главное поминального обеда. Она ассигновала на него отдельно большую сумму, сама составила меню и список приглашенных, сочинила сама текст приглашения. В нем она просила всех собравшихся не произносить поминальных речей, не плакать, не грустить, а побольше есть и пить и вести себя так, как будто бы она, живая, принимает участие в их трапезе. «Отдав такое распоряжение, – закончила она свой рассказ, – я легко стала думать о смерти, которая ждет меня в близком будущем».

Наиболее яркое впечатление из олитских знакомых оставила у меня жена полковника Ганичева. Это было на редкость счастливое супружество. В течение двадцати лет они обожали друг друга. Ганичева была гораздо старше меня. Наше знакомство продолжалось очень недолго. Вскоре после моего прибытия в Олиту, ее мужа перевели в другую бригаду. Ганичева была морфинистка и так мне рассказывала о раздвоении своего бытия: «Несмотря на то, что так исключительно удачно сложилась моя жизнь, время от времени я чувствую непреодолимую потребность принять морфий. И сразу обрывается мое земное существование, и я начинаю другую жизнь среди небесных светил в образе звезды. Вы не можете себе представить, какое это ни с чем несравнимое счастье, какое блаженство». В отличие от других небесных тел она пользовалась свободой передвижения. К сожалению, маршруты ее небесных путешествий не сохранились в моей памяти. Я с большим интересом слушала ее. Мне она казалась загадочным существом. Покидая Олиту, она подарила мне стадо индюков и индюшек. Их было штук пятнадцать. Мы с Бурым теряли голову, как с ними быть и что с ними делать. Пришлось несколько штук зарезать и засолить впрок, остальных раздать знакомым.

Еще до рождения Наташи я выписала книгу «Система доктора Кнейпа» . стала растить дочку согласно указаниям врача. После каждодневной теплой ванны ее обливали комнатной водой. После года няня ежедневно на ночь обмывала ей ноги тоже комнатной водой. Девочка росла крепышкой, никаких простуд за время пребывания в Олите у нас не случалось. Наташа отличалась великолепным аппетитом. Кормить ее манной кашей приходилось системой конвейера, каша непрерывным потоком должна была вливаться ей в рот. Она не признавала пауз и успевала заплакать, если продвижение каши прерывалось не секунду. Приходилось кормить ее вдвоем двумя ложками. Когда Наташе исполнилось два с половиной года, я заметила черное пятнышко на ее зубе. Проконсультировав свои книги, решила ехать в Вильну (12 часов езды) пломбировать зубы. Зная, что это будет трудно, я взяла с собой Николая Арнольдовича и няню. Остановились в гостинице, переночевали и утром все вчетвером со свежими силами отправились к врачу. Наташа, посаженная в кресло, увидала бормашину и подняла неистовый крик. Отпихивая врача, она рвалась прочь. Няня, жительница деревни, неискушенная в лечении зубов, приняла сторону Наташи и всем своим видом демонстрировала возмущение. Николай Арнольдович после некоторого колебания присоединился к няне и Наташе. Они образовали партию внутреннего протеста. И только мы с врачем считали необходимым во чтобы то ни стало выполнить задание. Николай Арнольдович, как более сильный, держал Наташины ноги, мы с няней – руки. В рот был вставлен прибор, разжимающий зубы. Няня, испуганная не меньше Наташи, кричала не переставая: «Матка боска ченстоховка, змилуйся над нами!». Наташа, чувствуя, что няня хочет спасти ее, когда только могла, кричала вместе с ней: «Матка боска ченстоховка!». Наконец, пломбирование было закончено. Я опустилась на ближайший стул, мне сделалось дурно. Доктор спешно дал мне валериановых капель. Затем в полном изнеможении стал готовить лекарство уже для себя – у него начался припадок сердцебиения.