Остров Разочарования (Рисунки И. Малюкова)

Оглавление

Егорычев насмешливо глянул на Фламмери и Цератода. Цератод хладнокровно протирал толстые стекла своих очков, предоставляя мистеру Фламмери исключительное право на предстоящий обмен мнениями.

— Итак, — не удержался Егорычев, — я не знаю дикарей?

— Мне остается только вознести славу всевышнему! — набожно ответил капитан санитарной службы и возвел к побелевшим небесам маленькие злые глазки цвета очень жидкого какао с молоком.

XI

Вот что произошло в деревне незадолго до того, как вышедшая из нее торжественная процессия повернула обратно при столь драматических обстоятельствах.

Старуха Китти убаюкивала в душном полумраке хижины раскапризничавшегося годовалого внучонка. Его разбудил грохот барабанов и звон деревянных колоколов. Однако по мере того, как праздничная процессия удалялась от деревни, мальчик постепенно успокаивался и вскоре бесспорно заснул бы крепким сном вполне здорового ребенка. Поэтому старуха в предвкушении близкого отдыха была настроена в высшей степени благодушно.

Она устало раскачивала тяжелую, украшенную замысловатой резьбой люльку, в которой проводило первый год своей жизни вот уже пятое поколение ее семейства. Люлька была подвешена к высокому коньку крыши. Старуха вполголоса напевала нежную, древнюю колыбельную песню, ровно ничем не отличаясь в этом отношении от всех матерей и бабок всех времен, всех стран и всех народов.

По мере того как мальчик засыпал, и песня становилась все медленней и тише. Наконец наступил долгожданный миг, когда даже самая ласковая и тихая песня могла только ненароком разбудить ребенка. Старуха перестала петь и удовлетворенно прислушалась к его ровному и мерному дыханию.

И вот как раз в это самое время ее острый слух человека, прожившего всю свою жизнь в тесном общении с природой, вдруг уловил слабый хруст чьих-то осторожных шагов. Сразу вслед за этим старуха, сторожко застывшая над люлькой, заключила по внезапно наступившей почти полной темноте, что кто-то, тихо сопя от напряжения, пробирается в хижину через высокий порог входного отверстия, служившего одновременно и дверью, и окном, а в холодные ночи и дымоходной трубой.

Китти правильно учла, что глазам неизвестного гостя потребуется еще некоторое время, чтобы после дневного света освоиться с темнотой, дарившей в хижине. Она осторожно повернулась лицом к вошедшему и убедилась в самых худших своих опасениях. От двери, балансируя обеими руками, чтобы не оступиться впотьмах, и высоко поднимая длинные ноги во франтовских сапогах, направлялся в глубину хижины тот самый злой и наглый белый, который уже не раз приходил сверху, из Священной пещеры, за провизией. В правой его руке старуха Браун различила автомат. Она знала, что это то же самое, что и легендарные мушкеты легендарного белого Джошуа, о которых самые удивительные истории передавались на острове из рода в род вот уже сотни лет, но что это еще страшнее, чем те мушкеты, ибо оно не только извергает огонь и смерть, но и делает это с гораздо большей быстротой и щедростью. Старуха собственными глазами видела, как на другой день после появления первых белых на острове (они вышли из чрева огромной черной рыбы, которая к вечеру ушла под воду и больше уже не появлялась) один белый, с красным лицом и белыми волосами, уложил из этого мушкета двух жителей деревни, которые не хотели нести наверх, к Священной пещере, продукты, обмененные у островитян. Старуха Браун вместе со всеми остальными обитателями деревни потом тщательно рассматривала убитых и не увидела на них никаких следов, хоть сколько-нибудь напоминавших обычную смертельную рану, нанесенную копьем или каменным топором. Только по нескольку маленьких дырочек в груди каждого из них. Это было удивительно и еще более страшно.

Теперь, когда ефрейтор Сморке осторожно продвигался внутрь хижины, старуха решила бороться за жизнь внучонка до последней капли крови.

Что касается ефрейтора Сморке, то очень может быть, что он сейчас и не собирался пускать в ход оружие. Неожиданное и необъяснимое появление на острове союзнических сил привело его в состояние полнейшего смятения. Как и все люди его морального и политического облика, он обмяк, лишь только потерял уверенность в полнейшей безнаказанности, и из всесильного эсэсовца превратился в преследуемого зайца. Он еще не имел времени продумать создавшееся положение до конца, но, будучи от природы человеком неглупым, понимал, что оно далеко от идеального и что единственное, что ему остается, — это стараться как можно меньше напоминать и там, наверху, и здесь, внизу, о своем существовании.

Поэтому, несмотря на аппетит, разыгравшийся у него (он наспех и кое-как позавтракал на заре, отправляясь в долину за провизией), ефрейтор Сморке был достаточно благоразумен, чтобы не переть на рожон, не появляться в деревне на людях, а постараться выждать более благоприятную обстановку. Судьба ему как будто решила благоприятствовать: по неизвестному ефрейтору Сморке поводу все население деревни — по крайней мере так ему показалось — неожиданно собралось за околицей и с духовными песнопениями и барабанным боем отправилось к северной окраине острова. У него хватило выдержки переждать в кустах, покуда последние ряды процессии оказались по меньшей мере в километре от деревни. Только тогда он решился осторожно высунуть из-за толстой, как рекламная тумба, пальмы свою подергивающуюся в нервном тике смуглую физиономию в модных золотых очках и с тоненькими, в ниточку, усиками над самой кромкой тонкой и синеватой верхней губы. Он тщательно вслушался в тишину и не услышал ничего, что нарушило бы его уверенность в том, что деревня совершенно пуста.