Выбери любимый жанр

Оценить:

В водовороте

Оглавление

100

– А вы знаете, что я ведь тоже полька? – сказала Елена.

– Да, знаю ж! – воскликнул Жуквич. – И как землячку, прошу вас не оставить меня вашим вниманием! – прибавил он с улыбкою и протягивая Елене руку.

– В чем только могу! – проговорила она, подавая ему взаимно свою руку и отвечая на довольно крепкое пожатие Жуквича таким же крепким пожатием.

– Но я прошу вас, панна Жиглинская, об одном! – присовокупил он затем каким-то почти встревоженным голосом. – Все ж, о чем я вам говорил теперь, вы сохраните в тайне…

– Разумеется, сохраню в тайне! – подхватила она.

– В тайне ж от всех, даже от князя! – говорил Жуквич тем же встревоженным голосом.

– И от князя? – переспросила Елена.

– Да… Я князя давно знаю. Он не любит ж поляков очень, а я ж сосланный!.. На меня достаточно глазом указать, чтоб я был повешен… расстрелян…

– Извольте, я и князю не скажу!.. – отвечала Елена, припоминая, что князь, в самом деле, не очень прилюбливал поляков, и по поводу этого она нередко с ним спорила. – Но надеюсь, однако, что вы будете бывать у нас.

– Если вы мне позволите то! – отвечал Жуквич, уже вставая и приготовляясь уйти.

– Я даже буду просить вас о том! – подхватила Елена. – Приходите, пожалуйста, без церемонии, обедать, на целый день. Послезавтра, например, можете прийти?

– Могу.

– Ну, так и приходите! – заключила Елена.

При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только что перед тем оставил его.

– А у меня все сидел этот Жуквич, который привез мне письмо от Миклакова! – сказала Елена.

– Что такое тебе пишет Миклаков? – спросил ее князь, не оставляя своего чтения.

– Ничего особенного! – отвечала Елена и села на кресло, занимаемое до того Елпидифором Мартынычем. – Я позвала Жуквича послезавтра обедать к нам!.. – присовокупила она.

– Зачем? – спросил как бы с некоторым недоумением и даже неудовольствием князь.

– Затем, что он здесь заезжий человек… никого не знает.

Князь на это промолчал, и Елена, по выражению его лица, очень хорошо видела, что у него был на уме какой-то гвоздик против Жуквича.

– Ты знал его за границей? – спросила она.

– Знал!.. – отвечал протяжно князь.

– Что же, по-твоему, он за человек?

– Черт его знает, что за человек!.. Что поляк – это я знаю! – произнес князь, продолжая свое чтение.

– Но что тут дурного, что он поляк? – возразила ему насмешливо Елена.

Князь ей на это ничего не сказал и, как будто бы даже не расслышав ее слов, принялся что-то такое выписывать из читаемой им книги.

Елене, наконец, сделалось досадно это полувнимание к ней князя.

– Что ты тут такое делаешь? – начала она приставать к нему.

Елена еще и прежде спрашивала об этом князя, но он все как-то отмалчивался.

– Так себе, ничего! – сказал было он ей и на этот раз; но Елена этим не удовольствовалась.

– Вовсе не так, а непременно делаешь что-то такое большое!.. Отчего ты не хочешь сказать мне?

– Оттого, что нельзя говорить о том, что у самого еще смутно в голове.

– Это ничего не значит; ты мне должен сказать, и ты вовсе не потому не говоришь, – вовсе не потому!

– Почему же?

– Да потому, что я знаю почему; во-первых, я вижу по книгам, ты что-то такое по русской истории затеваешь – так?.. Да?

– Может быть, и по русской истории.

– Но что из нее можно написать?.. Все уж, кажется, написано!

– Нет, много еще не написано.

– А именно?

– А именно, например, – начал князь, закидывая назад свою голову, – сколько мне помнится, ни одним историком нашим не прослежены те вольности удельные, которые потом постоянно просыпались и высказывались в московский период и даже в петербургский.

Елена рассмеялась громким смехом.

– Вольности еще какие-то нашел! – произнесла она.

Князь при этом покраснел несколько в лице.

– Никаких я вольностей, признаюсь, у русского народа не вижу, – продолжала Елена.

– Ты не видишь, а я их вижу! – сказал князь.

– Но где, скажи, докажи? – воскликнула Елена.

– Вольности я вижу во всех попытках Новгорода и Пскова против Грозного!.. – заговорил князь с ударением. – Вольности проснувшиеся вижу в период всего междуцарствия!.. Вольности в расколе против московского православия!.. Вольности в бунтах стрельцов!.. Вольности в образовании всех наших украйн!..

– Какой же результат всех этих вольностей?.. Петербург?.. – возразила ему Елена.

– Я говорю не о результатах, а о том, что есть же в русском народе настоящая, живая сила.

– Тебя за эту статью, если ты только напечатаешь ее, так раскатают, так раскатают, как ты и не воображаешь! – произнесла Елена.

– Но за что же?.. Я могу дурно выполнить, дурно написать – это другое дело; но не за самую мысль.

– Нет, за самую мысль, потому что в ней ложь и натяжка есть.

– По-твоему – натяжка, а по-моему, как говорит мое внутреннее чувство, она есть величайшая истина.

– Чувство ему говорит!.. История – не роман сентиментальный, который под влиянием чувства можно писать.

– Нет, именно нашу историю под влиянием чувства надобно было бы написать, – чувства чисто-народного, демократического, и которого совершенно не было ни у одного из наших историков, а потому они и не сумели в маленьких явлениях подметить самой живучей силы народа нашего.