В водовороте

Оглавление

122

– Вы знаете, что Оглоблин мне тоже отдал в лотерею свое оружие? – сказала она ему.

– Какое ж это оружие? – спросил Жуквич.

– У него целая стена была увешана разными ружьями и саблями: я как-то посмеялась ему, что глупо, говорю, в настоящее время развешивать по стенам подобные вещи… Он мне теперь все это и презентовал.

– У вас поэтому ж будет военная лотерея?.. – посмеялся Жуквич.

– Военная и литературная, потому что Оглоблин пожертвовал мне еще всю почти свою библиотеку.

– Всю библиотеку ж?

– Да, до тысячи томов.

– Но кому ж вы на столько вещей раздадите ваши билеты? – воскликнул Жуквич.

– Розданы все! Розданы! – воскликнула с своей стороны Елена. – Посмотрите, сколько тут денег! – присовокупила она, открывая перед Жуквичем ящик в своем столе, в котором было раскидано тысяч до семи.

– Да, много ж, очень! – произнес тот, и у него при этом точно конвульсией подернуло все лицо. – Но где ж вы набрали столько желающих брать билеты? – присовокупил он.

– Все мой бесценный Николя Оглоблин совершил это, по пословице: нет дурака, который не годился бы на какое-нибудь полезное дело.

– О, да!.. – протянул Жуквич и опять кинул косвенный взгляд на ящик с деньгами, а затем, как бы не удержавшись, присовокупил несколько странным голосом и сам потупляясь при этом: – Такую ж большую сумму денег вы держите не в запертом ящике!..

– Но тут и замка совсем нет! – отвечала Елена. – А вот что, – продолжала она: – возьмите вы их лучше себе: я вам же потом их передам.

Жуквич вспыхнул весь в лице.

– Но ловко ли это будет? – проговорил он.

Голос его явно при этом трепетал.

– Что тут неловкого?.. Никто и знать про то не будет, – возразила Елена.

Жуквич чувствовал, кажется, что волнение его слишком было заметно, так что сам поспешил объяснить его.

– Я ж даже смущен! – сказал он, беря себя за голову. – От мысли, что моим собратам будет послана такая ж помощь!.. Радость прерывает даже голос мой!

– А я-то как рада, и сказать того не могу! – подхватила Елена. – Берите, пожалуйста, деньги и сосчитайте, сколько их тут! – прибавила она, выкидывая из стола пачку за пачкой.

Жуквич начал раскладывать ассигнации сначала по сотням, а потом по тысячам.

– Семь тысяч! – произнес он.

– Ого!.. Порядочно! – воскликнула Елена.

– Да! – подтвердил каким-то почти расслабленным голосом Жуквич. – Но как ж вы дадите отчет в них? – спросил он, помолчав немного.

– Я вовсе в них не буду давать никакого отчета, – отвечала Елена. – Меня самое сначала это мучило: я, как вот и вы мне советовали, говорила, что затеваю это в пользу молодых девушек, не имеющих обеспеченного положения, с тем, чтоб они не были доведены тем до порока; но потом думаю, что я должна буду сказать, кому именно из них раздала эти деньги. Я и говорю этому Николя: «Это помощь, говорю, благотворительная; но многие бедные девушки оттого, пожалуй, не обратятся к ней, что их фамилии будут названы!» – «Да зачем вам называть их?» – «Затем, говорю, чтобы дать отчет в деньгах!» – «Да кому, говорит, вам давать отчет в них?» – «Тем лицам, говорю, которые подпишутся на билеты». – «Очень нужно!» – говорит, – словом, совершенно свой взгляд имеет на это. – «Нет, говорю, очень нужно: я вовсе не такое лицо, которому общество захотело бы поверить без всякого контроля». – «Не нужно, говорит, я все возьму на себя: пускай, говорит, ко мне привязываются; что, они меня за вора, что ли, сочтут? А которые, говорит, очень пристанут, я возьму да за билеты их свои деньги им и вышвырну!» Таким образом, с этой стороны я обеспечена… Скверно, конечно, что тут лгать приходится, но что делать: другого я ничего не могла придумать!

– Да, боже ж мой! Сколько сделано скверного против тех людей, для которых мы это делаем…

– Еще бы!.. – согласилась Елена, хотя в глубине совести своей и продолжала чувствовать неловкость от того, что принуждена была выдумывать и обманывать.

– Так вы завтра мне позволяете и отправить эти деньги? – спросил Жуквич после некоторого молчания.

– Пожалуйста… Чем скорее, тем лучше! – подхватила Елена.

– А прикажете дать вам расписку в них? – присовокупил Жуквич.

– Никакой!.. Что за вздор такой! – воскликнула Елена.

Жуквич посидел еще некоторое время, и если б Елена повнимательней наблюдала за ним, то заметила бы, что он был как на иголках; наконец, он поднялся и стал прощаться с Еленой; но деньги все еще не клал в карман, а держал только их в своей руке и таким образом пошел; но, выйдя в сени, немедля всю пачку засунул в свой совершенно пустой бумажник; потом этот бумажник положил в боковой карман своего сюртука, а самый сюртук наглухо застегнул и, ехав домой, беспрестанно ощупывал тот бок сюртука, где лежал бумажник.

* * *

Лотерею в пользу мнимых бедных девушек Николя предположил разыграть в доме отца. Старик Оглоблин, очень любивший сына, который был у него единственный и в котором он вовсе не замечал особенной простоватости, с удовольствием разрешил ему это и даже с своей стороны предложил сделать для этого une grande soiree.

Вещи, предназначенные к розыгрышу, расставить покрасивее на глаза публике взялся Жуквич и исполнил это с искусством, достойным лучшего декоратора; при этом он все почти сам размеривал, прилаживал и приколачивал. Все вещи разложены были на красном сукне и местами перемешаны с горшками роскошнейших цветов; некоторые томы из библиотеки Николя, более красивые по переплету, были расставлены на полках и этажерках; около дюжины довольно плохих масленых картин, подаренных стариком Оглоблиным для розыгрыша в лотерею и привезенных в грязном, закоптелом виде из его деревенского дома, были Жуквичем заново покрыты лаком и вставлены в новые золоченые рамы. Но что более всего кидалось в глаза, так это самовар накладного серебра, который Николя почти насильно взял у одной из своих старых теток. Жуквич поместил этот самовар на верху одной горки, следующие ступени которой уставил дорогими фамильными табакерками старика Оглоблина, из которых тот, впрочем, отдал для лотереи только две похуже, а остальные поставлены были лишь для виду. Из Дворянского собрания Николя достал два стеклянные колеса для верчения номеров. Огромную залу Оглоблиных Жуквич сумел так равномерно осветить, что ни в одном пункте ее не было на волос темнее против другого. Старик Оглоблин, живавший в молодости в настоящем свете и понимавший подобные вещи, сейчас заметил это и был в восторге: «Charmant, monsieur Жуквич!.. Charmant!» – восклицал он, ходя с самодовольством взад и вперед по зале. Гости начали съезжаться часов около десяти. М-r Николя и m-r Жуквич, оба в белых галстуках и с розетками распорядителей, принимали всех чуть ли не в передней. Одна из очень миленьких кузин Николя предназначена была разыгрывать роль судьбы и должна была вертеть колесо. Время, по царствующей тогда моде, было временем чересчур открытых лифов. Эта мода вряд ли была хороша для Москвы; по крайней мере большая часть мужчин, несмотря на свою слабость в этом отношении, были бы больше довольны, если бы лифы у дам были гораздо и гораздо позакрытее; а Жуквич, так даже не скрываясь, делал всякий раз гримасу, когда мимо его проходила какая-нибудь чересчур не пощадившая себя дама. В числе мужчин приехало весьма много почтенных старичков, с удовольствием покупавших билеты для сохранения нравственности бедных девушек; но по некоторой плутоватости, которая отражалась в выражении их лиц, сильно можно было подозревать, что, принося свою лепту на спасение нравственности этих бедняжек, они, кажется, не прочь были бы сейчас же и соблазнить их, уделив им в этом случае уже большую лепту. О, эти старички!.. Знаю я их! Это все библейские судьи. Наш старичок Елпидифор Мартыныч, тоже бывший тут и явившийся, подобно другим старичкам, в звезде, взял билетов рублей на пятьдесят у Николя и объявил, что готов быть бесплатным доктором всех бедных девушек.