В водовороте

Оглавление

– Этот господин начинает себе очень большие шуточки позволять, – проговорил он.

– Что такое? – спросила его с беспокойством княгиня.

Миклаков подал ей письмо и деньги.

Княгиня прочла и тоже заметно сконфузилась.

– Ну, я с ним поговорю по этому поводу, – продолжал Миклаков; ему и прежде того еще очень хотелось побеседовать с князем. – Доложи князю, что я желаю его видеть, – присовокупил он стоявшему в дверях лакею и ожидавшему приказания.

– Для чего вы хотите его видеть? – спросила княгиня с беспокойством, когда лакей ушел.

– Да хоть бы для того, чтобы отдать ему деньги назад, – отвечал Миклаков.

Лакей снова возвратился и доложил, что князь просит Миклакова в кабинет.

Тот торопливо пошел туда.

Княгиня осталась в сильно тревожном состоянии.

Войдя к князю, Миклаков довольно небрежно поклонился ему и сейчас же сел.

– Я получил от вас какое-то странное письмо с приложением к оному и пришел вам возвратить все сие! – проговорил он насмешливо и бросил на стол перед князем письмо и деньги.

– Отчего же странное? – спросил тот несколько сконфуженным тоном.

Миклаков пожал, как бы от удивления, плечами.

– Потому что я никогда, сколько помню, не говорил вам ни о каких моих нуждах, никогда не просил у вас денег взаймы, с какой же стати вы пожелали сделать мне презент?

– Я полагал, что ваши средства недостаточны настолько, чтобы жить на них за границею, – проговорил князь довольно ровным голосом.

– Так на какие же средства, по-вашему, я мог рассчитывать, едучи за границу? На средства княгини, что ли?.. – спросил его Миклаков, устремляя на князя пронзительный взгляд. – Сколько я ни ожидал слышать от вас дурное мнение о себе, но такого, признаюсь, все-таки не чаял, а потому позвольте вас разубедить в нем несколько. Я-с потому только еду за границу, что могу там существовать независимо ни от кого в мире. Я выслужил пенсию в тысячу двести рублей!.. У меня есть, кроме того, маленький капитал, за который я продал на днях мою библиотеку!

– В таком случае я очень рад за вас, – прервал его князь, с трудом сдерживая себя и как-то порывисто кидая валявшиеся на столе деньги в ящик, – он полагал, что этим кончится его объяснение с Миклаковым, но тот, однако, не уходил.

– И вообще я желал бы знать, – начал Миклаков снова, – что хорошо ли вы обдумали ваше решение отправить княгиню за границу и чтобы я ей сопутствовал?

Князь только сделал на это презрительную гримасу и молчал. Миклаков заметил это и еще более взбесился.

– Вам, как я слышал, написал кто-то какую-то сплетню про меня и про княгиню, – продолжал он. – Оправдываться, в этом случае я не хочу, да нахожу и бесполезным, а все-таки должен вам сказать, что хоть вы и думаете всеми теперешними вашими поступками разыграть роль великодушного жорж-зандовского супруга Жака, но вы забываете тут одно, что Жак был виноват перед женой своей только тем, что был старше ее, и по одному этому он простил ее привязанность к другому; мало того, снова принял ее, когда этот другой бросил ее. В положение его вы никак не можете стать, потому что, прежде всего, сами увлеклись другой женщиной, погубили ту совершенно и вместе с тем отринули от себя жену вашу!.. Если бы даже кто и полюбил княгиню, то во всяком случае поступил бы не бесчестно против вас в силу того, что поднял только брошенное!

Князю, наконец, стали казаться все эти рассуждения Миклакова каким-то умышленным надругательством над ним.

– Я удивляюсь, к чему вы все это говорите? – произнес он едва сдерживаемым от бешенства голосом.

– Да к тому, чтобы вы себя-то уж не очень великодушным человеком считали, – отвечал Миклаков, – так как многие смертные делают то же самое, что и вы, только гораздо проще и искреннее и не быв даже сами ни в чем виноваты, а вы тут получаете должное возмездие!

Князь не в состоянии был далее выдерживать.

– Да кто ж, черт возьми! – воскликнул он, ударив кулаком по столу. – Дал вам право приходить ко мне и анализировать мои чувства и поступки? Я вас одним взмахом руки моей могу убить, Миклаков! Поймите вы это, и потому прошу вас оставить меня!

Говоря это, князь поднялся перед Миклаковым во весь свой огромный рост. Тот тоже встал с своего места и, как еж, весь ощетинился.

– Это так, вы сильнее меня! – начал он, стараясь сохранить насмешливый тон. – Но против силы есть разные твердые орудия! – присовокупил он и положил руку на одно из пресс-папье.

В это время быстро вошла в кабинет княгиня, ходившая уже по зале и очень хорошо слышавшая разговор мужа с Миклаковым.

– Князь, умоляю вас, успокойтесь! – обратилась она прежде к мужу. – Миклаков, прошу вас, уйдите!.. Я не перенесу этого, говорю вам обоим!

Князь ничего на это не сказал жене, даже не взглянул на нее, но, проворно взяв с окошка свою шляпу, вышел из кабинета и через несколько минут совсем ушел из дому.

Миклаков между тем стал ходить по комнате.

– Какой сердитенький барин, а? – говорил он, потирая руки. – Не любит, как против шерсти кто его погладит!..

Княгиня, в свою очередь, принялась почти рыдать.

– Вы-то же о чем плачете? – спросил ее с досадой Миклаков.

– Так… я уж знаю, о чем! – отвечала она.

Во всей предыдущей сцене Миклаков показался княгине человеком злым, несправедливым и очень неделикатным.

– Если вы когда-нибудь опять затеете подобное объяснение с мужем, я возненавижу вас! – проговорила она сквозь слезы.

– Я же виноват! – произнес с удивлением Миклаков, видимо, считавший себя совершенно правым.

* * *

Князь в это время шел по направлению к квартире Елены, с которой не видался с самого того времени, как рассорился с нею. Он думал даже совсем с ней более не видаться: высказанное ею в последний раз почти презрение к нему глубоко оскорбило и огорчило его. В первые дни, когда князь хлопотал об отъезде жены за границу, у него доставало еще терпения не идти к Елене, и вообще это время он ходил в каком-то тумане; но вот хлопоты кончились, и что ему затем оставалось делать? Мысль о самоубийстве как бы невольно начала ему снова приходить в голову. «Умереть, убить себя!» – помышлял князь в одно и то же время с чувством ужаса и омерзения, и его в этом случае не столько пугала мысль Гамлета о том, «что будет там, в безвестной стороне» , – князь особенно об этом не беспокоился, – сколько он просто боялся физической боли при смерти, и, наконец, ему жаль было не видать более этого неба, иногда столь прекрасного, не дышать более этим воздухом, иногда таким ароматным и теплым!.. О каких-нибудь чисто нравственных наслаждениях князь как-то не вспоминал, может быть, потому, что последнее время только и делал, что мучился и страдал нравственно.