Том 3. Советский и дореволюционный театр

Оглавление

155

Вот те условия, которые стояли поперек дороги Художественному театру в его эволюции по линиям, предуказанным революцией.

«Дайте нам художественные пьесы, самые революционные, самые стопроцентные, но подлинно художественные, и мы сыграем их», — взывал Станиславский. Если будет доказано, что какую-нибудь стопроцентную идеологически и вполне художественную пьесу Художественный театр отверг, то это будет значить, что он действительно сделал ошибку. Я не отрицаю, что такие ошибки могли иметь место, но многочисленными они быть не могли.

Уже постановка В. И. Немировича-Данченко пьесы «Пугачевщина» была огромным шагом вперед. Художественный театр ясно показал, что он не только жаждет дать наконец пьесу, которая перебросила бы мост от его артистического уединения к общественности, но что он (по крайней мере, местами) достигает необходимого эффекта. Между тем материал был далеко не благоприятный.

Сколько негодования вызвало появление «Дней Турбиных»! Я в свое время высказывал мысль (и сейчас стою на этой точке зрения), что эта пьеса Булгакова — лукавая пьеса, что ценою поклонов в сторону большевиков как силы, которая солому ломит, Булгаков старался устроить панихидку по этой соломе и реабилитировать эту белую офицерскую солому, растоптанную сапогами Красной Армии. Но я как тогда, так и теперь утверждаю, что Художественный театр ставил эту пьесу не как панихидку, а почуял в издевательстве над гетманом, в громах против изменнического генералитета, в попытке (местами талантливой) изобразить совсем недавнее и еще живое прошлое возможность подойти к новой общественности. Он ставил пьесу как пьесу примирения, как пьесу приятия. Успех «Турбиных» только отчасти объясняется желанием наших врагов и полуврагов побывать на такой панихидке, а главным образом яркостью и злободневностью спектакля, несмотря на то что он не только не стопроцентный, а, пожалуй, даже и не сорокапроцентный.

Если бы мы поставили перед Художественным театром задачу сразу прыгнуть к стопроцентности или не сметь ставить ни одной пьесы, которая одновременно не была бы достаточно художественной для того, чтобы не оскорблять артистического чувства превосходных мастеров этого театра, и вместе с тем стопроцентной, — то ведь это значило бы забить театр в бочку. Нет, советская общественность не пойдет по этой линии. Она предоставит театру возможность эволюционировать. Будут ошибки, будут недоговоренности, будут неприятные черточки. Что же — мы будем их критиковать, они будут служить пунктами, вокруг которых загорится борьба мнений. Но возможность ставить старые пьесы, имеющие какое-нибудь созвучие с нашим временем, и ставить пьесы лишь в известной своей части удовлетворительные должна быть обеспечена за театром, если мы хотим, чтобы он играл, чтобы рос, чтобы он самоопределялся.

Свою способность расти он уже доказал.

Художественный театр с его великолепным реализмом, с его убедительной для широкой публики (недаром он начал с общедоступности) законченностью всей картины, с необычайно искренним выражением переживаний, — разве этого уже не было в лучшей победе Художественного театра до сих пор, в «Бронепоезде» с его потенциальным героическим символизмом, который, вероятно, нам скоро понадобится, ибо мы — романтики, революционные романтики, не могущие пребывать в плену у ограничительно натуралистически понимаемого реализма (сравни Меринга о натурализме)? Все это делает его необычайно желательной и сотрудничающей нашему строительству величиной. Ведь коллективные организмы не стареют. Когда в них вливаются новые общественные принципы, то молодежь легко освобождается от всякой рутины, и дерево расцветает вновь.

С другой стороны, было бы легкомысленно, — я бы сказал, почти преступно, — предаваться какому-то отчаянию по поводу нашего репертуарного кризиса. Как может он затянуться, если мы имеем такой удивительный расцвет нашей прозы? Ведь в области романа у нас одна за другой появляются вещи, которые мы как будто сами достаточно не ценим, о которых мы не решаемся сказать, что это уже нечто близкое к шедеврам. Как же может быть, чтобы этот расцвет взволнованно исследующего реализма, этот расцвет революционной патетики, сатиры, презрения к врагу, постепенное проникновение в психологический мир различных групп и выражающих их типов не перебросились бы в театр?

Будущее раскрывает перед нами великолепные дороги. Великолепны и дороги театра. Конечно, все эти дороги — творческие, боевые и преисполненные трудностей, но зато они ведут действительно вперед и действительно выше.

Перед Художественным театром раскрыты эти пути, раскрыты эти дали, раскрыта новая молодость. Будем же его поддерживать. Будем, пожалуй, иногда ускорять движение нашей критики, но без враждебных атак, без злорадства, когда театр оступится. Подлинный пролетарский зритель прекрасно понимает, что теперь это его театр, что успехи театра — его успехи. Пусть это осознают и работники Художественного театра.

Заветы Ермоловой

Еще недавно говорили об актере, что он отличается от других художников своей несчастной посмертной долей: актер не оставляет будущим поколениям следов своего искусства.

М. Н. Ермолова не отпечатлела себя ни на граммофонной пластинке, ни в кино. Новому поколению можно только прочесть о Ермоловой и услышать о ней от ее современников. Тем не менее ему хочется проникнуть в тайны ее художественного творчества и возможно ярче представить себе, чем была Ермолова. Рассказы этой полной картины не дают, зато сам Малый театр хранит те приемы игры, какие присущи были М. Н. Ермоловой и ее современникам.