Овернский клирик

Оглавление

Между тем брат Октавий сообщил, что направляется в Фуа. Пьер уже растворил рот, дабы изложить цель нашего путешествия, но Ансельм вовремя толкнул его локтем и поспешно ввернул, что нам, вероятно, по дороге.

«Вероятно» оставляло возможность распрощаться с неожиданным спутником прямо у переправы. Но я не стал этого делать. Бенедиктинцы – дружная семья. Оставлять брата одного на пустынной дороге негоже.

– Мой аббат направил меня в монастырь Святого Евстафия, что неподалеку от Фуа, – пояснил брат Октавий. – Велено мне, грешному, удалиться из родной обители…

– И за что это тебя так? – сразу же посочувствовал добряк Пьер.

Брат Октавий вздохнул:

– Отец аббат рассудил, что я, грешный, не всегда смотрю туда, куда надлежит… И на тех, на кого надлежит. Увы, мои братья! Потому и велено идти мне всю дорогу босиком, с надвинутым капюшоном и вдобавок ничем не питаясь ниже хлеба, молока и овощей.

Нормандец хмыкнул – на этот раз понимающе, но сказать ничего не успел. Послышались возбужденные голоса – паромщик наконец-то появился, и ожидающие стали быстро собираться.

– Ну что ж, – решил я. – Да будет так. Поспешим, братья.

4

От переправы мы свернули направо и пошли по узкой пыльной дороге вдоль берега небольшой, но глубокой речки, которая чуть ниже по течению впадала в Гаронну. Речка называлась Арьеж и, если верить сообщению брата Умберто, славилась своими линями и окунями. Как-то так получилось, что Пьер вместе с нашим новым спутником оказались впереди, мы же с Ансельмом шли сзади. Я сразу же заметил, что итальянец стал неожиданно молчалив и задумчив.

– Отбрось грешные мысли, брат, – негромко посоветовал я. – Брат Октавий не похож на соглядатая.

Парень бросил на меня странный взгляд и вновь задумался.

– У него ни мешка, ни сумки, – наконец проговорил он.

Это я тоже заметил, но всякое бывает. Может, строгий аббат велел грешному брату Октавию питаться лишь доброхотными дарами?

– Я с ним поговорю, – решил Ансельм. – Только вы, отец Гильом, не вмешивайтесь.

Я вздохнул и укоризненно покачал головой:

– Брат Ансельм! Брат Ансельм! Вы столь молоды и уже столь недоверчивы! Ну, поступайте как знаете… Пока же не будем тратить время зря и побеседуем. Поскольку «Светильник» трудно дается вам, побеседуем об «Ареопагитике». По-гречески, разумеется.

Темные глаза итальянца задорно блеснули – Ансельм принял вызов.

Дорога, которой мы шли, была совершенно пустынной. Как я понял, местные жители чаще добирались в Памье вдоль берега Лезы, которая текла немного западнее почти параллельно Арьежу, отделенная от него невысоким горным хребтом. Но та дорога вела через несколько деревень, а заходить туда не хотелось. Наш визит в Памье должен стать сюрпризом, поэтому я даже радовался, что по дороге не встречаются путники, а ночевать придется под открытым небом. Главное – не заснуть сладко, а пробудиться живым.

Когда начало темнеть, мы поднялись чуть выше по склону подступавшей к самой дороге горы и разложили костер. Ансельм был по-прежнему молчалив, а Пьер и наш новый спутник продолжали беседу, начатую в пути. Как выяснилось, речь шла об обучении латыни.

– Нам легче, – пояснил брат Октавий. – Я рассказывал брату Петру, что наш язык «си» очень близок к латинскому и будущему священнику достаточно заучить десятка два слов для мессы. Кроме того, совсем не обязательно зубрить латынь по «Светильнику» или «Деяниям»…

Я кивнул.

– По-моему, наш брат Ансельм думает сходно. Он тоже не желает читать «Светильник», зато заставляет брата Петра запоминать недостойные вирши.

Ансельм никак не отреагировал на эти слова, Пьер смутился, а брат Октавий, похоже, был весьма удивлен.

– Но это – обычный способ, отец Гильом! Конечно, вирши, то есть стихи, должны быть достойными. Хотя бы Овидий…

– Овидий хуже запоминается, – равнодушно бросил итальянец. – Нынешняя поэзия основана на рифме, да и содержание ее может заинтересовать обучаемого.

– Это про пастушку и школяра? – не выдержал я. – Или про игру в зернь?

Ансельм пожал плечами:

– Можно что-нибудь более благочестивое. Про город Рим, например. Знаете такой вирш, отец Гильом?

Я догадался, что он имеет в виду, но помешать не успел. Ансельм подмигнул Пьеру и негромко начал:

– «Рим и всех и каждого грабит безобразно; пресвятая курия – это рынок грязный! Там права сенаторов продают открыто, там всего добьешься ты при мошне набитой…»

– Брат Ансельм! – Я предостерегающе поднял руку, но он лишь усмехнулся:

– «Лишь подарком вскроется путь твоим прошеньям. Если хочешь действовать – действуй подношением. В этом наступление, в этом оборона. Деньги ведь речистее даже Цицерона…»

– И эти дикие варварские рифмы, – не выдержал я, – вы, брат Ансельм, решаетесь произнести вслух! Это вы называете поэзией?

– Нет, это я называю Римом! – отрезал итальянец, и я понял, что лучше не усугублять. Ибо далее в этом известном мне стихотворении шла речь о самом Его Святейшестве.

– Слышь, брат Октавий, – Пьер внезапно пришел мне на помощь. – Ты лучше расскажи, как там у вас в Неаполе? Строго?

– Не «слышь», а «слушай», – вмешался я, довольный, что спор о современной поэзии закончен. – А еще лучше – «скажи».

– Мы тоже говорим «слушай», – заступился брат Октавий. – Порядки у нас строги, брат Петр. Слыхал я, что в Королевстве Французском такие строгости есть только в славном Клерво у отца Бернара.

– В самом деле? – заинтересовался Ансельм. – Это в Неаполе-то? В обители Святого Роха? Да быть не может!